Интимные места Фортуны - [86]

— Ночью мне придется находиться здесь, в расположении роты, присмотреть тут, — мягко объяснил он. — Так и так дел полно. А перед сном накачу в канцелярии с сержантом Галлионом и штаб-сержантом. Ну, а ты как устроился? В порядке?

В ответ Берн солидно кивнул. Сержант одобрительно хмыкнул.

— Ну что, очко играет? У нас у всех играет. Слушай, давай в атаку с нами. Старый приятель возвращается к своим, чтобы вместе идти в бой. Возвращайтесь, все трое возвращайтесь. Только не болтай о том, что я тебе сейчас скажу. А скажу я вот что: дело будет, и слышал я, что все будет как надо. Возвращайся. Ты роту знаешь, людей знаешь. Здесь будет намного лучше. Верняк лучше, чем хороводиться с посыльными и связистами и быть у них в резерве.

Берн согласился, и ему сразу полегчало. Капитан Моллет когда-то угадал его слабую сторону, заявив, что Берн рассматривает любую проблему шиворот-навыворот, ставя ее с ног на голову, а в итоге делает как раз то, что сделал бы в данных обстоятельствах обычный человек. На самом деле это качество никогда не мешало ему мгновенно принимать решение и действовать. Но всякий раз его тревожили бесполезные сомнения в правильности своего выбора, хотя выбор каждый раз оказывался не просто правильным, но и единственно возможным в данный конкретный момент. И все же его очень беспокоил этот краткий миг нерешительности. Он уже не раз задавался вопросом, каковы же будут его функции во время атаки, и теперь, узнав, наконец, что будет со своей ротой, понял, что все встало на свои места.

— Слыхал, тебя собираются отправить на комиссию, — сказал сержант и без всякой связи добавил: — Вот закончим дело, такой кутеж устроим в Бю. Жаль, не могу присоединиться к вам сегодня.

Они распрощались, и Берн побрел в расположение связистов, чувствуя себя намного спокойнее. В нем не было ни уверенности, ни радости, просто на какое-то время он избавился от сомнений и перестал тревожиться за будущее. В последнее время он заметил в себе новую склонность впадать в странное состояние, близкое к трансу: не упоительный отрыв от реальности и не элементарная рассеянность, а некая удивительная пустота, и в минуты одиночества он становился ее частью. Из головы исчезали все мысли, и разум лишь отражал окружающий мир, как маленькие лужицы на дороге отражают осколки светлого неба.

Но он не спал и не грезил наяву, и, чтобы проснуться, ему не нужно было толчка, не нужно было трясти головой, чтобы сбросить с себя дрему, в которую на секунду соскользнул. Он всегда остро и определенно чувствовал присутствие рядом других людей. Через пару минут ему повстречались двое солдат и тихонько бросили ему: «Доб рый вечер, приятель!» — «Добрый вечер!»

Они канули в темноту, эти неведомые тени, исчезли, словно летучие мыши в ночном сумраке. Все они в конце концов уйдут так же, как сейчас разошлись, едва встретившись, неприкаянные странники, закрученные и разбросанные неодолимыми порывами ветров. Останется от них лишь мимолетный отблеск воспоминания в чьей-нибудь смутной мысли.

Берн зашел в амбар и обнаружил там лишь Мартлоу, который и сообщил, что Шэм вместе с капралом Хэмли отошли на полчасика, а его оставили охранять припасы. Берн развалился рядом с Мартлоу на пыльной травяной подстилке, однако это была не обычная надоевшая солома, а настоящее сено, сухое и колкое.

Так или иначе, прежде чем залечь спать, они выпьют вина, поедят чего-нибудь и спокойно побеседуют. По крайней мере в этом они пока оставались полными хозяевами жизни, и никакой злой рок не мог лишить их того, что они сейчас имели. Еда и сон — все, что нужно в отпущенный им отрезок времени. И как можно больше того и другого. Как только начнется наступление, их мир в лучшем случае будет разбит вдребезги, и его осколки им придется долго собирать по кускам. Ему не верилось, что после наступления его отправят в Англию, где снова будут муштровать, как новобранца, а когда он наберется ума-разума, одетого в Бедфорд-корд[136] и затянутого в Сэма Брауна[137], вернут сюда, и он займет совершенно иное по отношению к этим людям положение. Ему придется о многом забыть. И уже сейчас, когда он думал о том, что многое забыть будет просто невозможно, Мартлоу смотрел на него, сморщив губы в понимающей усмешке.

— Помнишь тот вечерок, когда мы набрали картохи и брюквы на поле под Рекленгамом и сварганили их с тушенкой в жестянке из-под печенья? Ништяк была жратва!

На лице Берна заиграла растерянная улыбка человека, получающего от жизни одни колотушки, но даже в таких условиях выжимающего из нее все лучшее. Пережитые вместе мелкие бытовые ситуации связывают людей гораздо крепче священных клятв, и вот, глядишь, уже держат твою память цепкие руки, не давая кануть в Лету людям, с которыми свела когда-то судьба, и всплывают в ней их полузабытые лица и почти стертые из памяти имена. А Мартлоу только улыбался все шире, думая, что Берна развеселило воспоминание об этом незатейливом эпизоде.

— Я, когда брюхо набью, плевать хотел, даже если черный снег пойдет, — продолжал развивать мысль Мартлоу. — Самое хуевое в наступлении, что ты вечно усталый и голодный. И чувствуешь себя выпотрошенным. Знаешь, так сосет под ложечкой, что просто охуеваешь. Как будто тебя наизнанку вывернули.