Интимные места Фортуны - [31]

Такие сцены всегда вызывали живой интерес у Берна, его волновала их напряженность. И в то же время было что-то унизительное в том, что происходит все в присутствии личного состава канцелярии. Старослужащие Томлинсон, Рейнольдс и даже младший капрал Джонсон знали все, что только можно знать о каждом офицере батальона. Сам Берн и связист знали достаточно. За вычетом одного-двух случаев, Берн старался покидать помещение канцелярии во время отдачи приказов и распоряжений. А остальные оставались, и после разбора происшествия или провинности солдата обычно посылали за офицером, чтобы выяснить все обстоятельства. Это должно было происходить конфиденциально. Если же, как в случае с мистером Вирралом, речь шла о жалобах адъютанту, тем более не следовало делать штат канцелярии свидетелем инцидента.

Военная организация предполагает, что деятельность должна осуществляться с точностью и безучастностью механизма. Однако на деле это происходит не совсем так, поскольку существует еще и человеческий фактор, и получается, что механическая четкость машины дополняется столкновением человеческих эмоций, и когда механическое воздействие на объект заканчивается, эмоциональная составляющая продолжает действовать. За монотонной рутиной исполнения обязанностей, которая и делает войну тупым и убогим делом, проглядывает ощущение окружающей тебя опасности. И это чувство только усиливается от попыток воли противостоять ему. Люди, совместно действующие перед лицом постоянной угрозы их жизням, требуют хотя бы уравнять их шансы. Они могут проявлять благородство и нести дополнительное бремя без жалоб, если это действительно необходимо. Но в моменты печали и меланхолии им начинает казаться, что все призывы к чести и доблести при исполнении обязанностей имеют единственную цель — лишить их элементарных прав. Даже в командах подносчиков боеприпасов, рутинной работе подразделений, отведенных на отдых во второй эшелон, людей убивало случайно и без разбора. И хотя в ту ночь у Берна не было и мысли напроситься помогать тащить на передовую газовые баллоны, он чувствовал себя не в своей тарелке, будто он увиливает от работы.

На завтрак он ходил теперь прямо к полевой кухне и, если не было дождя, садился и ел там же, в тени хилой живой изгороди, болтая с поваром Эбботом. В кармане у него была маленькая коробочка с ирисками, найденная в посылке, пришедшей из Англии. Он угостил Эббота.

— Спасиб те, — отказался Эббот. — Да не охоч я до сластей. Где-то тут был Уильямс, он просто торчит от ирисок. Ваще не пьет и не курит, а если еще и к бабам не ходит, я ваще не понимаю, че он делает. Можешь подкинуть ему несколько штук. Эй, Уильямс, где ты? Тут для тебя ириски.

Уильямс был поваром роты обеспечения. Внешностью этот щупленький уроженец Уэльса походил на финикийца, и его всегда невозмутимое лицо, словно изъеденное неглубокими веселыми морщинками, выглядело как лицо старичка, хотя ему не было и пятидесяти.

— Давненько не ел я приличных ирисок, — обтирая руки об одежду, воскликнул он с голодным нетерпением в глазах. Он, как всегда, был тут как тут, вынырнул, словно черт из табакерки, в своем засаленном и перепачканном сажей мундирчике.

— Да он себя продаст за десяток ирисок, — усмехнулся Эббот.

— Ну так угощайся, бери больше, — предложил Берн, — у меня еще есть. Друзья мне нет-нет да пришлют баночку, а мне-то они не очень. Я тебе потом еще подброшу.

— Уж я бы им во как обрадовался, — запросто сообщил Уильямс. Он был замечательно немногословен, как и всякий житель Уэльса.

— Ну, как сработала команда прошлой ночью? — поинтересовался Берн. — Понимаешь, офицер, старший рабочей партии, заходил в канцелярию со списками, но я был такой сонный и не разобрал ничего. А иногда просто посыльный прибегает и оставляет бумаги на столе; штаб-сержант по этому поводу бухтел все утро. Они, понимаешь, потревожили сон умирающего от усталости человека.

— Дык он и на том свете останется штаб-сержантом, — сказал Эббот, — как думаешь, Уильямс? Ребята были здорово уставшими после похода с таким грузом, вернулись часа в два, а тут построение, туда-сюда, да еще эти сраные газовые маски на них все время, противогазы эти. А сегодня в десять снова построение, развод, а на ночь снова рабочая команда. Какое-то блядство гонять людей день и ночь.

— Да, думаю, скоро им придется посылать нас на отдых в окопы, — заметил Берн и, потыкав в землю, очистил вилку с ножом, сунув в котелок, сполоснул все горячей водой и собрался в канцелярию.

Он прибыл в самый критический момент; адъютант капитан Хэвлок, раздраженный и нервный, сидел за столом, рядом стоял штаб-сержант и говорил что-то, трясясь от ярости, а напротив него находился полковой штаб-сержант, совершенно спокойный и с презрительной усмешкой на губах. Капрал Рейнольдс с раздражением махнул рукой, подавая Берну знак, чтобы он убирался из комнаты. Что говорил адъютант, Берн не услышал, но зато слышал холодный и даже высокомерный ответ полкового:

— Так точно, сэр. Если уж вы не поддерживаете полкового штаб-сержанта, то и говорить больше не о чем.

Берн спустился по ступенькам и вышел на дорогу, чтобы быть в пределах слышимости. Он припомнил слова Тозера о стычке штаб-сержанта и полкового в канцелярии. Между тем полковой штаб-сержант вышел практически вслед за ним, высоко подняв голову, и, надменно улыбаясь, пошел прочь. Берна он не заметил, а тот решил подождать несколько минут, пока все уляжется, и только потом вернуться в помещение канцелярии и продолжить работу.