Интермеццо - [2]

— Избавить? А мне что за дело, от чего ты хочешь себя избавить, ты…

— Хватит! — резко прервала его Зоська.

В ее темных глазах внезапно вспыхнула злость. Она выпрямилась, вздернула плечи и вот тут-то, стремясь казаться выше, как раз и уподобилась жалкой встрепанной карлице.

Казалось, вот сейчас Анджей ударит ее. Но он овладел собой. Сунул сжатые кулаки в карманы брюк и произнес насмешливо:

— Чудная ты!

— Сам ты чудной!

— Глянула бы сейчас на себя в зеркало…

Язвительная и вместе с тем горестная усмешка сморщила ее лицо.

— Тебе предоставляю удовольствие глядеть на меня.

— Благодарю. Позволь в таком случае сказать тебе, что я отказываюсь от этого удовольствия. Вообще лучше будет, если каждый из нас пойдет своей дорогой.

— Ах так! Вылезло шило из мешка!

Он уже был спокоен, уверен в своем превосходстве.

— Я тебя вроде бы не уговаривал бежать из Варшавы, правда? Надо было остаться.

— Остаться? Хорош гусь. Куда как удобно — спасать собственную шкуру, а жена пускай себе гибнет.

— Жена!

— А что, может, я не жена тебе?

— Увы.

— На твоей совести пусть останется это «увы»!

И тотчас ринулась в атаку:

— Никогда в жизни, так и знай, никогда не дам тебе развода! На коленях будешь просить — не дам. Хоть немного пострадай, как я.

— Не бойся, не пропаду.

— Вот именно! Да знаешь ли ты вообще, что такое страдание?

Он пожал плечами.

— Может, и не знаю. Зато знаю, что значит — купить себе мужа за деньги.

Варнецкая вздрогнула. Лицо ее стало серым.

— Что ты сказал?

— То, что ты услышала.

— Кто тебя купил? Я тебя купила?

— А кто? Королева английская?

— Не крути! Я тебя купила?

В полном смятении она нервно накручивала на пальцы кружева, которые перед тем так старательно разглаживала.

Анджей смотрел на жену с нескрываемым отвращением. Потом отвернулся.

— Ишь, даже смотреть на меня уже не можешь, сразу видать — совесть не чиста.

Он молчал, и ей пришлось продолжать:

— О, я знаю, ты хотел, чтобы я осталась в Варшаве, авось погибла бы там, и дело с концом, ты хотел бы этого…

Варнецкий обернулся и взглянул ей прямо в глаза.

— Это правда.

— Что, что правда? — Она всполошилась, пугливо отвела глаза.

— Ты хорошо знаешь, о чем я думаю. Знаешь, не притворничай, кому это нужно? Я бы наконец человеком стал.

У Зоськи дрогнули губы.

— Ты — человеком? Подлый, подлый…

— Может, я и подлый, знаю. Я с тобой и подлый, и злой, и мерзавец — все что угодно. Но такой я только с тобой. Кому другому я и верным, и преданным быть могу.

— Ты? Ты — преданным!

— Дай договорить, ладно? Только с тобою я вынужден презирать себя, считать последним подонком. Только с тобою я не в состоянии ничего высечь из себя, кроме злости, гадливости и презрения.

— Перестань! — шепнула она.

— Почему же? Узнай наконец раз и навсегда, до чего ты меня довела.

— Я тебя довела?

— А кто? Ты довела меня до того, что я ненавижу тебя. Ненавижу, слышишь? Боже, как я тебя ненавижу! Иногда мне кажется, что это уже нечто большее, чем нормальная человеческая ненависть, и что так вот постоянно, без роздыха, день за днем, можно ненавидеть только свою жертву.

— Ага, видишь?

— Радуйся! Можешь радоваться, ты торчишь во мне как заноза. Ох, ты с лихвой отплатила мне за то зло, которое я тебе причинил, потому что не мог любить тебя. Радуйся, тебе есть чем гордиться!

Зоська заслонилась руками как от удара.

— Что ты говоришь? Какая это радость?

— Врешь! Для тебя это радость, иначе тебе самой невмоготу была бы такая жизнь. Но ты хочешь ее, тебе все еще мало. И что же? Ты подлеешь со мною, я с тобою. Поздравим друг друга, мы вполне подходящая парочка, разве нет?

Он вдруг круто повернулся и быстро пошел к деревне. Но не успел пройти и двух десятков шагов, как услышал позади себя страдальческий крик: «Анджей!» Не оборачиваясь, он ускорил шаг. И только когда Зоська еще раз позвала его — теперь в голосе ее была тревога и отчаяние, — Анджей осознал, как смешон он в своей бесполезной попытке к бегству. И остановился. Зоська догоняла его хромая, обеими руками придерживая свободно болтавшиеся на плечах рюкзачные ремни. Она была уже близко, когда вдруг высокий каблук ее туфли завяз в размякшей земле. Она тихо вскрикнула и, присев, стала жалобно стонать.

Анджей минуту колебался, наконец повернул назад. Она взглянула на него глазами, затуманенными испугом, но, даже оказавшись в столь неудобном положении, левой рукой продолжала теребить кружева.

— Анджей, ты ведь не будешь таким бессердечным?

— При чем тут сердце?

— Не убежишь?

Он молчал.

— Не оставишь меня одну?

— Нет, — сказал он наконец. — По крайней мере, не сейчас.

— Видишь, какой ты? Один шаг вперед и тут же назад.

— Ты предпочла бы, чтобы я лгал?

— Разве обязательно или лгать, или злиться?

— Снова свое заводишь?

— Чего я завожу? Или уж мне и словечка нельзя произнести?

— Можно, можно! Впрочем, ты уж не одно, а по меньшей мере десять слов произнесла. А теперь пошли, времени жалко. Надо же какой-то ночлег найти в этих Завойях.

— Болит, — пожаловалась она, обхватив пальцами ногу в щиколотке.

Варнецкий, сдерживая раздражение, нагнулся.

— Подвернула?

Она смотрела на него внимательно, напряженно.

— Не знаю, очень больно.

— Покажи.

Она убрала руку и не без некоторого кокетства скинула туфлю. Стопа была грязная, разъеденная многодневной грязью, на деформированных тесной обувью пальцах и повыше пятки гноились кровавые потертости и пузыри.