Интеллигент - [4]

— А что мне тогда делать? — задался резонным вопросом я.

Профессор Готкин выступил вперед.

— Это обсуждалось здесь уже не раз. Мы советуем вам остаться здесь, в университете.

— Но я не могу. В смысле, они не дадут мне сменить курс.

— В этом-то все и дело, — покачал головой Готкин. — Ты не будешь менять курс. Ты вернешься, извинишься перед всеми, возьмешь неделю каникул, чтобы подлечить нервы, и вернешься к своим занятиям.

Поначалу я даже своим ушам не поверил.

— То есть, мне просто продолжать делать свои дела? Выпуститься в следующем году, идти в Снабжение, купить ранчо, жениться на какой-нибудь девице, которую мне подсунет отец, чтобы та пилила мне нервы до тех пор, пока я не заработаю на ранчо побольше? Разъезжать на машине до полного ожирения и дождаться того момента, когда меня грохнет сердечный приступ, а потом дать им свезти мой труп на кладбище в миленьком катафалке? Таким вы видите решение проблемы?

— Это лишь необходимый шаг на пути к решению, — сказал Марк Сойер.

— Не понимаю.

— Все сказанное тобой, по сути, не ново. Все, кто сейчас в этой комнате, говорили когда-то примерно то же самое — даже слова не сильно различались. Но все мы до сих пор учимся. Все получим диплом, займем предназначенные нам рабочие места и сделаем все возможное, чтобы выбиться на позиции влияния. Разве не понимаешь? В этом вся суть!

— Суть чего?

— Суть восстания. Проникновение в тыл противника — единственный шанс меньшинства на победу над противником. Такова идея профессора Готкина.

Тот улыбнулся.

— Она не моя. Я позаимствовал ее у коммунистов.

— А, так вы коммунист? — оживился я.

— Не совсем. Коммунист — это последователь политической доктрины, основанной на полном равенстве, общественной собственности на средства производства, и всемирной революции с применением, если необходимо, военных мер.

— Обычно их определяют иначе.

Готкин нахмурился.

— Конечно же. Я и забыл, что этому определению больше не учат. Для вас коммунист — это кто-то, чьи идеи отличаются от идей большинства… или, скорее, от идей, внушенных большинству. Коммунист — это интеллигентишка. Интеллигентишка — это индивидуалист. А индивидуалист — это психопат. Как-то так, да?

— Как-то так.

— И вы полагаете, что любое выражение непохожести и расхождение во вкусах с доминирующим большинством автоматически сигнализирует о неспособности личности встроиться в общество?

— Полагаю, да.

— Тем не менее, ты прозреваешь и в себе эту неспособность? — Его хмурое лицо разгладила улыбка. — Можешь даже не отвечать, Дик. Мы все чувствуем то же самое. Только мы больше не стыдимся себя. История всех великих народов — это история постоянных восстаний. Восстания добыли нам свободу, расширили наши горизонты, дали толчок интеллектуальному развитию, прогрессу. И лишь в последние годы мы сбились с первоначального пути, выстроив подобие философии вокруг всеядной экономики, что зависит от непрестанного, самодостаточного потребительства. Лишь в последние годы мы пришли к тому, что быть другим — стыдно. Что индивидуальность — это порок, неприемлемый современным обществом. Я уверенно говорю об этом, потому что застал эпоху перемен. Описанная мной доктрина была якобы необходимой во время войны, но когда последние выстрелы затихли, мы от нее почему-то не отказались. СМИ всецело посвятили себя продвижению массового товара к массовой аудитории. А там оставался лишь шаг до продвижения идей. А потом всем внушили страх перед теми, кто критиковал ситуацию. Навесили на них ярлык — смутьяны, интеллигентишки, коммунисты. Даже сегодня этот ярлык красуется на нас — и, быть может, совсем скоро его занесут в книги как юридический синоним изменника… если только мы не предпримем решительные меры по предотвращению этого.

— Но что хорошего даст мое возвращение к учебе? Как я смогу вам помочь?

— Внедрившись, — сказал профессор. — Разве не понимаешь? Мы все это сделаем. Конечно, процесс небыстрый, но плоды принесет. Если в течение десяти или даже двадцати лет каждый студент в этой комнате достигнет значимой должности, появиться реальный шанс сменить общественный курс. Законодатель здесь, банкир там, хозяйственник, рекламный магнат, владелец газеты, телепродюсер — люди, способные влиять на ключевые решения сверху…

Я окинул взглядом присутствующих.

— Так нас тут всего-то одиннадцать, — подвел черту. — Капля в море.

Марк Сойер кашлянул.

— Ты будешь удивлен, если узнаешь, сколько нас на самом деле, — сказал он мне. — Не все сегодня здесь. Держу пари, человек пятьдесят в этом студгородке — точно наши.

— Пятьдесят из двадцати трех тысяч студентов?

— Пятьдесят лучших. Пятьдесят светлых умов. И наш студгородок — не единственный в стране. — Профессор Готкин выпрямился. — С поры моей отставки — с поры увольнения, если быть точным, — я не сидел, сложа руки. Мои связи с коллегами по всей стране сослужили мне хорошую службу. Подобные этой группы есть и в школах, и в местах, где менее всего ожидаешь — в армейских лагерях, профсоюзах, студенческих организациях. Большинство наших последователей молоды, как и вы. И именно из молодых сформируется наша реальная сила в будущем. Но даже сейчас у нас есть сторонники в высших сферах. Удивит ли вас тот факт, что к нашим рядам примкнули несколько ключевых педагогов? И не менее шести конгрессменов? Двое «индустриальных психологов», специализирующихся на мотивационых технологиях? — Готкин усмехнулся. — Не такие уж мы и беспомощные. Но работы предстоит еще много, и нам нужна любая помощь. Нам нужы такие, как вы, Дик. Понимаете?