Интеллигенция в тумане - [40]

Манифест в перспективе предоставлял крестьянам право становиться собственниками и жить на свой страх и риск: «Они (бывшие крепостные) вразумятся, что, получая для себя более твердое основание собственности и большую свободу располагать своим хозяйством, они становятся обязанными пред обществом и пред самими собою благотворность нового закона дополнить верным, благонамеренным и прилежным употреблением в дело дарованных им прав. Самый благотворный закон не может людей сделать благополучными, если они не потрудятся сами устроить свое благополучие под покровительством закона».

Известно, что значительная, если не большая часть отпущенного на волю крестьянства испытала шок и восприняла Волю как несчастье. Старый порядок, с которым русские люди срослись и сжились, а с ним и порядок вообще, зашатался — и Россия вступила в следующую за петровско-екатерининской фазу модернизации — более глубокую и более рискованную. Потому что в данном случае предполагалась обратная связь с народным, еще дообщественным, сознанием. Ни Петр, ни Екатерина не нуждались в апелляции к народному мнению. В середине XIX века нужно было делать следующий шаг, в противном случае Россия становилась конченной страной (и тогда были конченные страны). Россия не была еще готова к этому шагу, но не сделать его было нельзя. Потому что нельзя быть вполне готовым к новому. Наряду с шагом неизбежен и прыжок. Любые реформы всегда были (и будут) в известном смысле несвоевременны. В то же время мне кажется, что поступь российской модернизации была по-своему органичной, поскольку наши реформы были довольно жестко обусловлены историческими требованиями. В своем движении в будущее в XVIII и XIX столетиях Россия не совершала лишних движений — только вынужденные и необходимые. Мы всегда ждем до последнего — и лишь тогда вскакиваем на подножку последнего вагона уходящего поезда истории. В этом и состояла наша ограниченная и органичная мудрость. В отличие от более подвижных «морских» наций, континентальная громоздкая Россия не корректировала (и не корректирует) свой исторический сценарий: все происходило и происходит своим чередом. Но если до последних четырех-пяти десятилетий это сходило нам с рук, потому что у нас еще было время, то сейчас мы не просто привычно запаздываем: мы в жестоком, если не в фатальном, цейтноте. Однако я забежал вперед.

Манифест 1861 года, как я сказал, положил начало новому социальному контракту. Он писался тяжело и постепенно. Именно тогда, во второй половине XIX века, вскинулась в протесте несогласная часть России, получившая право голоса. Именно тогда возникла возможность Революции, которую я воспринимаю как кошмарный и вместе с тем неслучайный исторический срыв. Революция — прямая наследница нашего Старого — рабовладельческого — порядка, в котором рабы согласны быть рабами и в котором рабство прикрыто демагогией общинности и солидаризма.

Кстати, в Манифесте не предполагалось немедленного освобождения крестьян с землей. По мысли его составителей, крестьяне будут выкупать землю не сразу и не скопом, а постепенно. Это увеличивало амортизационные возможности реформы и снижало ее социальные издержки. Время было ее основным ресурсом. До 1914 года оно было на ее стороне. Даже «заморозки» царствования Александра III вписывались в общий рисунок преобразований как своего рода противофаза, противовес, сообщавший им равновесие.

В итоге к концу столетия в России стали возникать контуры гражданского общества, а в начале следующего века — политическое, партийное многообразие, отраженное в структуре Думы. При этом я не закрываю глаза на то, что с начала XX века общественно-политическая ситуация все более радикализируется. Тем не менее реформы продолжаются: за Витте приходит Столыпин. Начнись Первая мировая не в 1914-м, а, допустим, на четыре-пять лет позднее, быть может, Россия и успела бы проскочить в будущее. Дефицит времени впервые стал ощущаться именно тогда. Вспомним известные слова Столыпина, что ему нужно «двадцать лет внутреннего покоя и внешнего», чтобы довершить аграрные преобразования.

Основным итогом реформ, начатых в александровское время, я считаю перемены в сознании — не только гражданском, но также личностном. Человек в России менялся — на всех социальных уровнях. Я чувствую это, читая, например, Чехова. На страницах его драм, повестей и рассказов мы видим уже другой социум, нежели в середине XIX века. У меня дома, под потолком, много лет висели старые фотографии в раме, повешенные моей бабушкой — крестьянкой из-под Нытвы и часовенной старообрядкой. С них на меня смотрели мои предки. Они стояли и сидели в строгих костюмах и черных платьях с белыми воротничками. В их лицах явственно чувствовалось человеческое достоинство и новый антропологический код, а за их спинами — новый складывающийся социальный порядок. На фотографиях 1930-х годов ничего этого уже нет. Там царит дух люмпенизации и общей опущенности: изможденные, «выработанные» лица, тряпье вместо одежды, старый антропологический тип, разбавленный опытом хаоса и разрухи.

Советская Россия разорвала писавшийся социальный контракт и использовала его по другому назначению... Она вернулась к прежнему тексту. Мы вновь поделились на рабовладельцев и рабов — с некоторой поправкой на время, на энтузиазм первых пятилеток, на нашу традиционную самоотверженность в критических, военных обстоятельствах. Российская модернизация не была, впрочем, свернута. Однако она вновь ушла в верхние слои истории, в кубометры и киловатты. В то время как ее подлинное завершение и подлинный пафос — в модернизации сознания, в появлении человека, который готов отвечать за себя и за свой мир. Только тогда модернизация становится необратимой. Без этого она рано или поздно сворачивается, как это и случилось у нас, когда плоский, лишенный подлинной метафизики и Человека советский миф закономерно выдохся.