Интеграл похож на саксофон - [92]

Теперь представьте — я захожу в типографию при Кисловодском театре, где печатали наши афиши, завожу разговор с печатником и осторожно спрашиваю, не мог бы он напечатать мне сотню-другую визиток. Я заплачу. «Конечно могу, — сказал печатник, — завтра к вечеру будет готово!»

Из этой поездки я вез в Москву то, что не купишь за деньги, не достанешь по блату — настоящие визитные карточки, на которых красовалась надпись:

«Всеволод Борисович Новгородцев.

Руководитель ансамбля

„Добры молодцы“».

Эти скромные кусочки полукартона, сероватые, неважно пропечатанные буквы производили впечатление, с которым сегодня в России ничто не сравнится, разве что кортеж больших «мерседесов» с синими мигалками на крыше.

Чем больше мы ездили по стране, тем сильнее я убеждался, что расхожий пропагандистский фразеологизм «тлетворное влияние Запада» — чистая правда. Не в том смысле, что влияние тлетворное, а в том, что Восток на Советский Союз никакого влияния не оказывал. Влиял только Запад. Как будто невидимый ветер, зарождавшийся где-то в Америке, проносился через океан, летел над Англией во Францию, Германию и дул дальше на Восток, неся влияние Запада народам. К Уральскому хребту ветер слабел, едва ощущался он в Сибири, у Байкала затихал вовсе, а уж на Дальнем Востоке о влиянии Запада знали только понаслышке. В Южно-Сахалинск, расположенный рядом с Японией, западное влияние вовсе не доходило, а если какие-нибудь столичные хлыщи привозили его с собой, у местных вождей возникала чесотка.

К тому времени мы сбросились на новую аппаратуру, купленную не то у венгерских, не то у чешских гастролеров. Национальность артистов значения не имела, потому что аппарат был австрийский, хотя назывался по-итальянски — «Монтарбо».

Звуковые колонки всегда выставляют вперед, на авансцену, поэтому первое, что увидели зрители еще до открытия занавеса, особенно в ближайших к сцене рядах, где сидело партийное начальство, — это бесстыдно красовавшаяся западная техника.

Назавтра в газете «Советский Сахалин» появилась разгромная статья. В ней говорилось, что «Добры молодцы» оскорбляют русскую народную песню исполнением на электрических гитарах, звучавшую к тому же через иностранную аппаратуру. Жизнь в Южно-Сахалинске событиями не богата. Можно, конечно, сходить в продуктовый магазин и купить брикет мороженого крабового мяса, но это, пожалуй, и все. Весть о газетной статье разлетелась быстро.

Мы собрались и решили ответить в свободном стиле, как на картине Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». «Десятки и сотни пианистов по всей стране, — говорилось в нашем послании в газету, — ежедневно оскорбляют священные имена Чайковского, Рахманинова и Глинки, исполняя их на роялях „Блютнер“, „Бехштейн“ и „Стенвей с сыновьями“».

Наша элегантная формула на страницы печати не попала, но властям о ней, видимо, доложили. Климат вокруг нас поменялся, заметно похолодало. Дежурные по этажу глядели враждебно. Мы вынуждены были с ними общаться, поскольку они продавали талоны в душ, расположенный в конце коридора. Некоторые до того распоясались, что ходили в душ по два раза в день, утром и вечером. «У, артисты! — слышалось за спиной. — Денег им не жалко… и кожи…»

Ресторан нашей гостиницы «Рубин» как-то не манил в свое пространство, так что после последнего концерта мы решили вечерять в номере чем бог послал, из местного гастронома. Следы молодецкой пирушки все еще видны были на столе, когда к нам вошла комиссия с проверкой. Впереди был директор «Рубина», невзрачный важный человек, из-за его плеча выглядывали тетеньки в белых халатах. «Так! — сказал директор, обходя остатки нашей вечерней трапезы, пустые бутылки, крошки, корки. — Выпиваем? Закусываем?» Мы молчали. Да, выпиваем, да закусываем, законом не запрещено. «Понятно!» — хорохорился директор, а тетеньки в белом осуждающе глядели на наше безобразие.

Тут директорский взгляд упал на тонкий шланг с наконечником и резиновую емкость, похожую на грелку. На стене на крючке для одежды висела кружка Эсмарха, клизма, которую «Молодцы» завели себе под моим влиянием. Данный экземпляр принадлежал Пашеке. Возникла немая сцена, директор и тетеньки соображали — к какому же виду страшных столичных извращений принадлежит сей аппарат?

Директор первым взял себя в руки. В руках его был важный козырь. Он надул значительно щеки, напыжился и страшным тихим голосом, каким в суде объявляют высшую меру, спросил: «А это что такое?» Все посмотрели на Пашеку. На его лице не дрогнул ни один мускул, с непроницаемой физиономией, как бы объясняя совершенно очевидную вещь, он сказал грозному начальству: «А мы через нее радио слушаем!» Комиссия почувствовала, что обычного разбирательства с командированными в синих сатиновых трусах, робеющих перед начальством, тут не получится, и удалилась.

Путь с Сахалина до Москвы не близкий. Лететь нам, с заправками и остановками, пришлось почти сутки. Погода стояла совершенно ясная и прозрачная, так что с высоты видны были все огоньки на земле. Иногда километров четыреста или пятьсот ни одной лампочки не горело на сибирской земле, а иногда в кромешной тьме, где-то там далеко внизу, горела всего одна, и от этого становилось еще неуютнее.