Интеграл похож на саксофон - [6]

Я обожал саксофон, от его звуков щемило сердце, глаза подергивались пеленой, а душа рвалась в неизвестные дали. Каждый из них говорил своим голосом. Альт представлялся мне женщиной, слегка истеричной эгоисткой, которая перекрывает другие голоса, требует к себе полного внимания и не способна на задушевную беседу. Сопрано — это визгливый подросток, а баритон — басовитый дед, которому и говорить-то не очень хочется.

Мне нравился тенор с чувственным мужским голосом. В ночных грезах я видел себя на сцене с серебряным саксофоном в руках, одетым в строгий черный костюм от Славы Зайцева — в такой, какие носили первые модники на Невском.

Сладкий сон прерывался в шесть утра хриплыми звуками гимна Советского Союза, которые доносились из побитого динамика у двери кубрика на тридцать рыл. В ответ на торжественный аккорд раздавались глухие проклятья, и в направлении гимна летел рабочий ботинок типа ГД. Раза с четвертого-пятого удавалось наконец попасть. Динамик, поперхнувшись, замолкал, и группа судорожно досыпала до мерзкого крика «Подъем!».

После зарядки во дворе и умывания рота выстраивалась в длинном коридоре на поверку. Сто двадцать имен и фамилий, оглашаемых громким голосом, были нашей ежедневной мантрой, повторяемой утром и вечером.

— Беклемишев!

— Есть!

— Волков!

— Есть!

— Гладышев!

— Есть!

Был в нашем строю интеллигентный юноша с двойной фамилией Коган-Ящук, его очередь в перекличке предвкушали все, особенно капитан второго ранга Василий Иванович Суханов, командир роты по прозвищу Отче Наш. Дойдя в списке до буквы «К», он набирал в грудь воздуха, делал небольшую паузу и звучно выкликал:

— Коган!

— Есть! — громко отвечал Коган.

Отче Наш выдерживал несколько секунд драматической тишины.

— Ящук! — говорил он на тон ниже, почти ласково.

— Тоже есть! — тихо и безнадежно отвечал Коган-Ящук, к вящему удовольствию Василия Ивановича, который дочитывал список до конца, после чего давал команду: «Нале-во! На завтрак шаго-ом марш!»

Василий Иванович был лириком. Красивые слова сами рождались у него в голове, и он просто не мог не делиться ими. Как-то с наступлением первых холодов Отче Наш произнес речь перед строем. «Товарищи курсанты! — сказал он. — Зима наступает в полном порядке и прибавляет нам, соответственно, градус за градусом ниже нуля!»

Потом весной, когда начинало таять и на южной стороне здания уже открывали окна, высовывая на солнце лица и спины, Василий Иванович пропел нам, как это делают поэты, читающие свои стихи: «Природа повернула на юг, и прямые солнечные лучи ударяют прямо, понимаете, по процессу загорания!»

Все эти побудки и отбои, построения и поверки, наряды на дежурство дневальным по этажу или на ночную вахту у продсклада, увольнения в город и трехчасовые строевые занятия по пятницам первый год я как-то сносил, но на втором курсе впал в уныние. Надо было что-то предпринимать.

В конце нашего коридора на пятом этаже, за углом, небольшая лестница в четверть пролета вела к заветной дверце в две большие комнаты с прихожей, в которых размещался музвзвод, училищный оркестр. В нем играли такие же курсанты, которые, кроме учебы и посещения лекций, занимались на инструментах, репетировали и два раза в год ходили на парады и демонстрации. Впереди огромной колонны шел знаменосец, за ним — начальник училища, величие которого, в звуке, обрамлял собственный крепостной духовой оркестр.

За эти короткие минуты общественного триумфа крепостным давали вольную. Музыканты жили отдельно, на построения и поверки не ходили, ложились и вставали без истошных воплей старшины, не чистили картошку на кухне и не таскали белье кастелянше (из уст в уста передавали ее запрос по начальству: «Дайте мне лошадь или трех курсантов!»).

Но самое главное — был в училище и эстрадный оркестр, выступавший в праздничных концертах, в котором духовики-кларнетисты и флейтисты играли на настоящих саксофонах. У оркестра, а точнее, у капельмейстера, дяди Коли, каждые два-три года возникала проблема. Первые голоса, солисты, заканчивали учебу и покидали дом № 5 на Заневском проспекте. Надо было загодя готовить им смену. Так я оказался на прослушивании в большой комнате музвзвода.

У меня за плечами был курс горнистов-барабанщиков Таллинского дома пионеров, я мог выдуть дюжину сигналов и тайно рассчитывал заполучить трубу или, в крайнем случае, тромбон. Но дядя Коля посмотрел, немного подумал и сунул мне маленькую тубу с раструбом набок. «Это альт, — сказал он, — будешь играть секунду».

СЕКУНДА

Вообрази, читатель, военный парад и стройные ряды бравых пехотинцев, которые печатают шаг под звуки сводного оркестра. Каждый удар коллективной подошвы о брусчатку — это сильная доля такта, но в тот же момент другая нога военнослужащего заносится вверх, отмечая слабую, безударную долю. Как на уроках музыки, когда учитель диктует темп: «Раз-и, два-и!», при этом на «раз» рука его идет вниз, на «и» вверх. На этом верху, в безударной доле, в моменте занесения маршевой ноги и живет секунда.

Уже из названия ясно, что она — не «прима». Секунда не первична, а вторична, это музыка, заполняющая пустоту между плюхами сапог. Времени у секунды мало, его хватает на одну ноту, короткую, как стук дятла. Нотные партии, которые мне дали учить, напоминали пулемет, у которого из ленты вынули каждую вторую пулю: м-та, м-та, м-та, а потом вдруг — м-та-та-та-та.