Интеграл похож на саксофон - [2]

— Ну, а как Букин? — спрашивали Михаила Матвеевича.

Он долго мялся, не желая произносить неприятных слов, но в конце концов говорил:

— Сандалист больно…

В Толковом словаре живого великорусского языка Владимира Даля «насандаливать», «насандалить» — окрасить, намазать сандальною краскою (красно-синей). Насандалиться или насандалить нос (сделать красным, красно-синим, в частности — от пьянства), напиться пьяным.

Не думаю, что дед имел в виду данное толкование в словаре Даля, скорее это было по-своему услышанное слово. Таких слов у него было немало. Например, заказчиц Михаил Матвеевич делил на две категории: «барыня» или «египтянка». «Барыня! — говорил он нараспев, как дьякон. — Рюмку поднесла, аванс заплатила, в доме чистота… Барыня!» В случае с «египтянкой» все было наоборот, а в особо безнадежных случаях дед махал рукой и пренебрежительно говорил «египет!». (Намеренно пишу слово с маленькой буквы, поскольку думаю, что Михаил Матвеевич имел в виду не столько страну древнейшей культуры, сколько страну новейшего бескультурья.)

Для чаепития у него припасена была большая кружка под названием «аппетитная». Чай Михаил Матвеевич любил до страсти и за вечер выпивал целый самовар среднего размера. С годами здоровье стало сдавать, врачи ограничили ему прием жидкости.

— Люсенька, — говорил он, утирая вспотевшую голову, — подлей еще полбаночки!

— Нельзя, — отвечали ему. — Тебе, папа, доктор много пить не разрешает!

— Ну что ты будешь тут делать! — возмущался Михаил Матвеевич. — Жизнь как в фашистском застенке. Селедкой накормят, а пить не дают!

По поводу советской власти выражался неопределенно. «Большевиков, брат, не обскачешь!» — говорил он, качая головой.

Когда мы переехали в Таллин (тогда еще с одним «н»), он на дежурные три месяца приехал к нам. Погулял по городу, вернулся домой и сказал со скрытым протестом: «Хороший город Ревель!» Я был тогда пионером-активистом и с жаром объяснял деду принципы социализма и коммунизма.

— От каждого по способности, — пылко втолковывал я ему, — каждому по потребности.

Михаил Матвеевич слушал с невинным лицом.

— Это что же, — говорил он, — а если мне костюм надо?

— Получишь костюм! — уверял я.

— А если еще и пальто?

— И пальто тоже получишь!

— Надо же, — мечтательно качал головой Михаил Матвеевич. — Прямо как при царе!

Шутки у Михаила Матвеевича были из XIX века. Одну дедовскую поговорку я до сих пор иногда пускаю в ход: «Профессор черной магии, изобретатель кокса, мыла, ваксы, сажи и колесной мази!»

Родословная Сидоровской ветви обрывается на нем. Мы знали, что у него была мать, что он очень ее любил, но она приезжала к сыну в приют, где Михаил Матвеевич и вырос. Тема родителей была для него болезненной, и мы ее никогда не обсуждали.

Этот тип русского христианина, преисполненного доброты и всепрощения, неспособного осудить другого, но всегда готового с хитроватой усмешкой пошутить над самим собой, нынче встречается редко, однако он не исчез. Я вижу Михаила Матвеевича в питерских митьках, особенно в их ранний стихийный период, в безумном идеализме молодого Коли Васина, у поэта Григорьева, у всех, кто движим любовью и живет в некоем облаке, где не ищи английской логики или немецкого порядка.

Отчасти этот тип знаю по себе. Во мне слились живой еврейский ум отца и славянская мечтательность моей матери. Поэтому все решения я принимаю быстро — и неверно.

ОТЕЦ

Морской путь из Петербурга идет вдоль судоходного фарватера на северо-запад, пересекая Кронштадтскую бухту, и проходит мимо острова Котлин, расположенного примерно в двадцати километрах от города. Когда-то, в XIV веке, здесь пролегала граница Новгородской Руси со шведами, а в 1617 году, при царе Михаиле Федоровиче, остров со всеми прибрежными землями отошел Швеции. Петр Первый зимой 1703 года, после того как море замерзло и шведские корабли ушли до весны, начал явочным порядком строительство первого форта (Кроншлота) прямо со льда. В следующую навигацию шведов ждал сюрприз — к Котлину их не подпустили.

Спустя 20 лет, в 1723 году, заложили город Кронштадт (от немецкого Krone (корона) и Stadt (город)), он стал главной базой Российского флота на Балтике. В ноябре 1874 года там учредили минный офицерский класс и минную школу. Господам офицерам и курсантам нужны были мундиры, и эту нелегкую работу взял на себя мой дед, Иосиф Самуилович Левенштейн.

Он приехал в Кронштадт в конце XIX века, семья его разделилась — часть братьев уехала из Либавы (теперь Лиепая) в Америку, в Цинциннати, а Иосиф решил поселиться поближе к Петербургу. В самой столице жить ему как еврею не разрешили, но Кронштадт оказался как раз за «чертой оседлости». К моменту рождения моего отца в 1904 году у Иосифа было процветающее дело — 23 портнихи шили и тачали шинели, кителя, бушлаты. Шили, естественно, с примеркой, может, даже не одной, так, чтобы готовый мундир сидел на моряке как влитой, чтобы блеснуть выправкой на царском смотре (отец видел Николая II на таком смотре в 1913 году).

Иосиф назвал сына Борисом. Помню, как я разглядывал крохотные фотографии худенького гимназиста в шинели с серебряными пуговками и фуражке с кокардой. Моего отца приняли по существовавшей тогда пятипроцентной норме, отведенной для лиц иудейского вероисповедания. «В гимназии на уроках Закона Божия дискриминации не было, — рассказал он мне уже в конце жизни. — Ко всем приходил православный священник, а к нам раввин».