Инсургент - [43]

Несколько раз принимали решение всей массой двинуться к ратуше.

Половина зала поднимала руки; раздавались угрозы, и мы даже испугались, как бы это не завело нас слишком далеко.

Слишком далеко?.. Не дальше, как до угла улицы, где толпа рассеялась, предоставив нам втроем или вчетвером нагонять страх на правительство.

Мы уселись в омнибус — прощай наши три су! — и, добравшись до места, уныло бродили по плохо освещенным коридорам с нашим требованием, или ультиматумом. Мы наткнулись на запертую дверь, когда подошли к кабинету Араго, на штыки — когда вздумали рассердиться. В темноте зашевелились часовые, по знаку какого-то штатского с перевязью и в высоких сапогах.

Я полагал, что звание батальонного командира удвоит мою мощь трибуна и что неплохо будет, если в конце моих фраз увидят восклицательные знаки штыков.

И я выставил свою военную кандидатуру, хотя никогда не был солдатом, смеялся над галунами и был уверен, что на каждом шагу буду путаться в своей сабле, к которой питаю непреодолимый ужас.

Состоялась встреча с несколькими важными особами нашего квартала. Свидание происходило у фабриканта Мельзезара, воображавшего почему-то, что я похож на бандита, и с удивлением отметившего, что у меня вид доброго малого... Но это заставило заскрежетать зубами одного приверженца Марата; ему хотелось бы, чтобы те, кто будут рубить чужие головы, имели на своих плечах такую, которая внушала бы ужас.

Зато мой вид успокоил нашу именитую публику, и я был избран почти единогласно.

Эта честь стоила недешево! Мне потребовалось кепи с четырьмя серебряными галунами: восемь франков, ни одного су меньше, да и то благодаря тому, что было куплено у Брюнеро, друга Пиа, уступившего мне его по своей цене.

На этом я хотел закончить свои расходы по обмундированию, но у меня стоптаны башмаки, и через два дня я замечаю, что самолюбие батальона страдает от этого.

Я представил свои каблуки на рассмотрение комитета, заседавшего без меня, но куда я потом был торжественно приглашен.

— Гражданин, мы только что голосовали за выдачу вам пары сапог на двойной подметке. Это показывает, — прибавил докладчик, — каким уважением пользуетесь вы у народа.

Увы, всюду есть завистники! Эти двойные подметки вызвали недовольство.

Однако не могу же я их отодрать. Тем более что мне от них тепло и ноги мои блаженствуют.

Несмотря ни на что, ропот не смолкает. Конечно, не в лагере сознательных, — эти ребята знают, что для защиты их интересов я не жалею ни подошв, ни собственной шкуры, — орудует организованная мэром шайка: она привлекла на свою сторону башмаки, из которых торчат пальцы.

— Они еще покажут и зубы, — образно выражается писарь второй роты, предупреждая меня на утреннем докладе.

— А, вот как! Ну, подождите!

Бьет барабан.

— Пусть те, у кого нет сапог, явятся завтра к главному штабу босиком, и командир сам поведет их в мэрию. Примкнуть штыки и захватить боевые патроны!

Все пришли к месту сбора босиком.

Толпа смеется, выражает удивление, горланит.

— Вперед! Марш!

Муниципалитет в волнении.

Мэр, оптик по профессии, вооружился морским биноклем и направляет его в нашу сторону.

Он видит множество заскорузлых ног с судорожно напряженными для прыжка мускулами; одни — почти белые от волнующего ожидания, другие — черные от гнева...

Развязка не заставила себя долго ждать.

Не успели мы выстроиться под его окнами, как в воздухе потемнело от башмаков, запорхавших, точно пучки роз. Совсем как в Милане, когда женщины бросали букеты на кивера наших солдат, — только запах был иной.

Но этот невольный поставщик обуви поклялся отомстить.

Он хочет во что бы то ни стало избавиться от меня как от командира батальона.

И он нашел способ!

Сегодня, утром, в ливень, способный затопить целую армию, мои солдаты были отправлены куда-то к черту на кулички, за город, будто бы по приказу командира. Им сказали, что он будет руководить стрельбой и что они найдут его уже на месте.

А я и понятия не имел об этой прогулке и, сидя дома, преспокойно слушал шум дождя.

И вот под моим окном вспыхивает мятеж, раздаются возмущенные крики: «Долой Вентра!» Некоторые даже постукивают ружьями, заявляя, что поднимутся ко мне.

— Не поднимайтесь! Я сам спущусь к вам!

Их человек пятьсот — шестьсот. Они заполнили зал Фавье и грозят мне кулаками, когда я прохожу среди них, направляясь к трибуне.

Но все они — славные ребята, и, несмотря на свой гнев и проклятия, они не оскорбили меня, не задели ни одним жестом. Кончилось даже тем, что они выслушали меня, когда я указал им на предательство. Волнение улеглось, гнев утих...

Но с меня довольно. Я возвращаю кепи и саблю и подаю в отставку.

Всего хорошего, товарищи!

XX

Я живо сорвал свои четыре галуна; на них, бедных, было просто жалко смотреть, — так они поблекли, порыжели и полиняли... И вот я свободен!

Именно теперь — я настоящий командир батальона. Никогда не следует принимать официального начальствования над революционной армией. Я думал, что чин приносит с собой авторитет, — он отнимает его.

Ты только ноль перед номером батальона. И подлинным начальником становишься лишь в бою, если первым кидаешься в опасность. Ты впереди — и другие идут за тобой. А потому крещение избранием не значит ничего; есть лишь одно крещение — огнем!