Инсургент - [42]

И он говорил.

Здесь собрались члены Интернационала, все известные социалисты — в числе их Толен. В результате обсуждений, продолжавшихся около четырех часов, возникла новая сила: Комитет двадцати округов.

Это — секция[146], дистрикт, как в великие дни 93-го года, свободное объединение выборных граждан.

Каждый округ представлен четырьмя делегатами, избранными собранием. Я — один из этих избранных, на кого возложена защита прав предместья против ратуши[147].

Мы раскинули по всему городу сеть нашей федерации, и наши задачи будут совсем иные, чем задачи федерации Марсова поля[148]... несмотря на весь вызванный ею в истории шум.

Восемьдесят бедняков, вышедших из восьмидесяти лачуг, будут говорить и действовать, — а если нужно, то и драться, — от имени всех улиц Парижа, объединенных нищетой и желанием борьбы.

Семь часов. — Бельвилль

Беглым шагом двинулись мы в Бельвилль.

Мы решили организовать клуб.

Но сначала нам пришлось обратиться к приятелю трактирщику, чтобы тот отпустил нам в кредит графинчик вина и кусок жареной телятины. Мы набросились на это, как волки: последние два дня мы мало ели, но много кричали, — а это здорово подводит живот.

— Скажи, папа, у нас революция? — спрашивают дети трактирщика, воображая, что дело идет о каком-то празднике, ради которого наряжаются, или о драке, когда нужно засучивать рукава.

Право, как-то даже не похоже... не скажешь, что рухнула такая штука, как империя.

Теперь надо собрать народ.

— Как это сделать?

— У меня есть свой план! — заявляет Уде.

Он увидел остатки какого-то полка, расположившегося на солнышке, возле казармы. Он направляется туда, подходит к кучке солдат, отыскивает среди них горниста, тащит его к тумбе и говорит:

— Влезай сюда и труби во имя Революции.

И горнист затрубил.

Таратата! Таратата!

Сбежался весь квартал.

— Задержи народ на улице, пока мы не найдем какого-нибудь помещения.

— Но где?

— В Фоли-Бельвилль, — предлагает кто-то. — Зал может вместить три тысячи человек.

— Можно видеть директора?

— Это я.

— Гражданин, нам нужен ваш зал.

— Вы заплатите за него?

— Нет, народ просит у вас кредита; но можно будет сделать сбор пожертвований. Если вас это не устраивает, тем хуже! Или вы предпочитаете, чтобы высадили двери и переломали все скамейки?

Владелец почесывает затылок.

Таратата! — Таратата!

Горнист приближается. А вместе с ним и толпа.

Директору не остается ничего другого, как согласиться.

Заседание

Избрано бюро. Уде, как живущий в этом квартале, председательствует.

В нескольких словах он благодарит аудиторию и предоставляет слово мне, чтобы объяснить зачем мы собрались и от чьего имени будем говорить.

Весь зал схвачен энтузиазмом.

Кажется, я сказал все, что было нужно.

Собрание принимает программу Коммуны, намеченную в воззвании Ла-Кордери.

Вдруг выстрел.

— Убивают!

Люди кидаются к эстраде и кричат, что там, с их стороны, на тротуаре убили одного из наших.

— Стрелял переодетый жандарм. Вся бригада квартала, прятавшаяся с четвертого сентября, снова перешла в наступление... На нас сейчас нападут.

По углам поднимается паника, но подавляющее большинство встает с криком:

— Да здравствует Республика!

Над головами замелькало и засверкало оружие всех сортов и калибров.

Под лучом газовой лампы блеснуло лезвие неизвестно откуда взявшегося топора. В амбразуре окна какой-то человек вытаскивает из кармана шары, похожие на картофель Орсини[149].

—Пусть только сунутся!

Но никто не явился. Убийца бежал.

Отыщут ли его? — неизвестно.

Перед закрытием собрания принимается резолюция: всем присутствовать на похоронах.

В день погребения меня подталкивают вперед и объявляют, что гражданин Вентра произнесет речь.

Могильщик облокачивается на заступ, глубокое молчание воцаряется на кладбище.

Я выступаю вперед и обращаюсь с последним приветствием к тому, кто пал среди нас, сраженный пулей, и чья могила так тесно соприкасается с колыбелью Республики.

— Прощай, Бернар!

Перешептывание... Кто-то дергает меня за фалды.

— Его зовут не Бернар, а Ламбер, — подсказывают мне вполголоса родные.

Бедняги! Я смущен и немного взволнован, но это волнение выручает меня из глупого положения, помогая придать более широкий смысл моим словам.

— Еще ниже должны мы склониться перед останками таких безвестных, павших без славы... Воздаваемые им почести относятся не к их личности, оставшейся скромной в своем мужестве и страдании, а ко всей великой семье народа, в которой они жили и за которую умерли!

Но что бы я там ни говорил, я все-таки глубоко огорчил семью Ламберов.

Клуб хочет иметь своих делегатов в муниципалитетах. Он приказал нам немедленно водвориться в мэрии и дал для поддержки пять вооруженных человек, — не больше, не меньше.

Там нас послали ко всем чертям.

Наша пятерка хотела во что бы то ни стало удержать нас хотя бы на лестнице; готова была пожертвовать своей жизнью, если потребуется. Думаю, что они сочли нас мягкотелыми, потому что мы не отдали приказа стрелять.

— Мы их припугнем, черт возьми, а тем временем один из вас отправится за подкреплением, — кричал капрал, покручивая усы.

За подкреплением?.. Но найдем ли мы, — мы, кому так горячо аплодируют каждый вечер, — хотя бы одну полную роту, которая последовала бы за нами до конца?