Инструментарий человечества - [208]

Все это ждало в будущем, и она об этом не догадывалась.

Она знала свое прошлое.

Она помнила инопланетного принца, который положил голову ей на колени и сказал на прощание, посасывая из стакана мотт:

– Забавно, К’мелл, ты даже не человек – но ты самое разумное человеческое существо, что я здесь встретил. Ты знаешь, что моя планета разорилась, чтобы отправить меня сюда? И чего я добился? Ничего, ничего и тысячу раз ничего. Но ты! Если бы ты руководила правительством Земли, я бы получил то, что нужно моему народу, и этот мир тоже стал бы богаче. Родина человечества, так они его называют. Какая к черту Родина человечества! Единственное разумное существо в нем – кошка!

Он провел пальцами по ее лодыжке. Она не шелохнулась. Это была часть гостеприимства, и у нее имелись свои способы не дать этому гостеприимству зайти слишком далеко. Земная полиция следила за ней; для них она была удобством для инопланетных гостей, чем-то вроде мягкого кресла в фойе Земплепорта или питьевого фонтанчика с кислой водой для чужеземцев, не переносящих пресную земную воду. От нее не ждали чувств и сопричастности. Если бы она стала причиной казуса, ее бы сурово наказали, как часто наказывали животных или недолюдей, либо (после быстрого, формального безапелляционного слушания) уничтожили бы, как позволял закон и предписывала традиция.

Она целовала тысячу людей, может, полторы тысячи. Она помогала им расслабиться и выслушывала их жалобы или тайны, прежде чем они уходили. Это была жизнь, эмоционально выматывающая, но очень возбуждающая. Иногда она смеялась, глядя на человеческих женщин с их задранными носами и горделивыми замашками и понимая, что знает о мужчинах, принадлежащих человеческим женщинам, больше, чем сами женщины.

Однажды женщине-полицейскому пришлось прочесть отчет о двух пионерах с Нового Марса. К’мелл было приказано поддерживать с ними очень близкий контакт. Прочитав отчет, женщина-полицейский посмотрела на К’мелл с лицом, искаженным ревностью и ханжеской яростью.

– Ты называешь себя кошкой. Кошкой! Ты свинья, ты собака, ты животное. Может, ты и работаешь на благо Земли, но не воображай, будто ты ровня человеку. Я считаю преступлением то, что Инструментарий позволяет монстрам вроде тебя встречать настоящих людей из космоса! Я ничего не могу с этим поделать. Но поможет тебе Колокол, девчонка, если ты когда-нибудь прикоснешься к настоящему землянину! Если ты хотя бы приблизишься к нему! Если осмелишься применить свои трюки здесь! Ты меня поняла?

– Да, мадам, – ответила К’мелл. А про себя подумала: Бедняжка даже не может правильно подобрать себе одежду и прическу. Неудивительно, что она ненавидит тех, кому удается красиво выглядеть.

Быть может, женщина-полицейский считала, что неприкрытая ненависть потрясет К’мелл. Она ошиблась. Недолюди привыкли к ненависти, и в сыром виде она была ничуть не хуже, чем приправленная вежливостью и поданная как яд. Им приходилось с этим жить.

Но теперь все изменилось.

Она влюбилась в Жестокость.

А он любил ее?

Невозможно. Нет, возможно. Противозаконно, маловероятно, непристойно – да, но не невозможно. Ведь наверняка он почувствовал ее любовь.

Если и так, он не подал виду.

Люди и недолюди влюблялись друг в друга и прежде. Недолюдей всегда уничтожали, а настоящим людям стирали память. Подобные вещи были запрещены законом. Ученые-люди создали недолюдей, дали им умения, которых не было у настоящих людей (прыгун на пятьдесят метров, телепат в двух милях под землей, человек-черепаха, тысячу лет ждавший у аварийного выхода, человек-корова, охранявший ворота без всякой награды), а также наделили многих недолюдей человеческим обликом. Так было проще. Человеческий глаз, пятипалая рука, человеческий размер – все это было удобно с прикладной точки зрения. Придав недолюдям размер и форму, более-менее соответствовавшие человеческим нормам, ученые избавились от необходимости заводить два, или три, или десяток мебельных гарнитуров. Человеческая фигура всех устраивала.

Но они забыли про человеческое сердце.

И теперь она, К’мелл, влюбилась в человека, настоящего человека, достаточно старого, чтобы быть дедом ее собственного отца.

Однако ее чувства к нему были отнюдь не дочерними. Она помнила, что с отцом у них было легкое товарищество, невинная и открытая привязанность, скрывавшая тот факт, что в нем сохранилось намного больше кошачьего, чем в ней. Их разделяла болезненная пропасть так и не произнесенных слов – слов, которых не мог сказать ни один из них, которых никто не мог сказать. Они были так близки друг к другу, что ближе стать уже не могли. И это порождало колоссальную дистанцию, душераздирающую, но невыразимую. Ее отец умер, и теперь этот настоящий человек оказался здесь со всей добротой…

– Вот оно, – прошептала она. – Со всей добротой, которой никогда не выказывал никто из этих случайных путников. Со всей глубиной, которой моим несчастным недолюдям никогда не добиться. Не то чтобы в них ее не было. Но они рождаются, как грязь, к ним относятся, как к грязи, после смерти их убирают, как грязь. Откуда моему народу взять настоящую доброту? В доброте есть особое величие. Это лучшее в том, чтобы быть настоящим человеком. А у него ее целые океаны. И странно, странно, странно, что он никогда не одарил своей настоящей любовью человеческую женщину.