Институт сновидений - [64]

Пить он вообще не пил, редко-редко когда с получки стакан пропустит – Гульнары боялся, вот и разбаловал бабу. Я почему знаю все – случай помог.

Мы с ребятами на вокзальной площади стояли – я уже тогда с пенсии в баню перешел, так здесь и сижу – вдруг, смотрим, драка. Один бугай, что щенят частный извоз валяет – как гвозди забивает – за шкирку схватит, сверху кулаком припечатает – готово. Они его молотят, а ему хоть бы хны – схватил, опечатал, в штабель, схватил, опечатал, в штабель. Мужики, кричу, Равилька бьют, чует мое сердце, айда выручать – этот зазря не ввяжется. И точно – обидели его, запросили три прибора, а у нас со своих рвать не принято, другое дело – гад будешь, если коллегу не отблагодаришь, но это именно другое дело, а своим – объявлять… Но те же – волки, хоть и стоят с нами на площади, правила у них свои, особенно ночью. Я лично их не признаю, не то что молодые – эти сейчас за рубль удавятся.

Ладно. Изъяли мы Игорька, я же его домой повез, благо дома у нас на одной улице. Но что удивительно – мужик пьяней вина был, я его таким не наблюдал. Толя Побожин нас и доставил.

У калитки Равиль меня за рукав тянет – на лавочку ему надо присесть; захочешь, не вырвешься – коленвал камазовский, а не рука. Сели. Он по пьяни и разговорился. Гульнара в мебельном у него работает, ее завсекцией сделали. Вот ему и не угнаться – сам знаешь, как теперь мебель идет. Так что хоть объявляй, хоть одних цеховиков вози – никак ему за ней не угнаться. Нет равенства в семье. А им это нож острый. Да еще стали поговаривать соседи, что Гульнара с плохими женщинами связалась. Она-то ему поет, что допоздна бабки подбивают, а он: «Не верю!» Я успокоил – у меня тещиной сестры невестка в магазине работает, тоже каждый день счета подбивает, нельзя иначе – засудят, вдруг инспекция какая. Вот он и решился ее проучить – пришла поздно, а Равиль дверь закрыл и не подходит. Она, видно, учуяла его за дверью, поплакалась, поплакалась, а потом как заорет: «Насилуют!» Шутки, брат, не те – он и выскочил. А она – лиса – в дверь и на засов – сам посиди-ка на улице или иди в дровнике ночуй.

Ладно. Он – в парк. Занял у ребят денег две сотни – всех упоил, а теперь домой собрался. Боюсь, говорит, как бы не зарезать ее.

Не боись, отвечаю, она тебя сама боится и очень даже любит и уважает, хочешь, докажу? Ну, он меня целовать, заслюнил всего – чистый михрютка. Посадил его на скамейке, наказал ждать, а ему уже хорошо – голову откинул и захрапел. И слава, думаю, богу – мне он сейчас ни к чему. Бабы, знаешь, все одинаковые, но татарки – те совсем та статья, – купилась.

Постучал я так культурненько в окошко, она выглянула.

– Гульнара, открой-ка.

– Кто?

– Михал Михалыч с таксопарка.

– Это вы? Что с Равилем?

– Ты мужика из дому прогоняла? – Стоит, лицо, смотрю, каменеет. Ну, это хорошо. – А ты знаешь, где он сейчас?

– Что случилось, Михал Михалыч?

– Ты Нельку с Любашей знаешь? – (А кто их в городе не знает.) – Так вот. Твой забрел к ним, денег у них занял двести рублей, поил всю эту бичевню, с трудом я его вызволил. Имей в виду, я под честное слово его увел – завтра уже не двести, а двести пятьдесят отдать надо будет. Ты девок знаешь – к ним не один такой на крюк попадал, да и вообще, мне казалось, тебе неприятно будет, если в городе узнают.

– Ой, Михал Михалыч, дорогой, как мне вас благодарить?

– Ты, – говорю, – давай шустрей двести рублей неси.

– Ой, я одним моментом. Убежала. Принесла.

– Точно знаете, не больше?

– Знаю, знаю, не бойся, в другой раз думать будешь.

– Так он, Михал Михалыч, сам ревнует.

– Ревнует – значит, любит, ты б помягче к нему, помягче, учить вас, – говорю, – девоньки, и учить.

– Ой, спасибо, Михал Михалыч, спасибо вам, век вас не забуду.

Пошли мы на лавочку, взяли Равилька под руки. Она идет, все его гладит, как бычка, за ухом, что-то шепчет ему по-своему, а он только головой мотает да улыбается во сне. Довели, положили на кровать. Так Гульнара, добрая душа, мне еще и бутылку вынесла – расчувствовалась. И с тех пор где меня встретит – здоровается, а стала важная – директриса уже, одни серьги на «Жигули» потянут.

А Игорек мой вскоре из такси уволился (двести-то рублей я ему наутро отдал, да с ним же вместе и посмеялся), перешел в мясники. Только развернулся – мне, между прочим, всегда любое мясо по госцене, – как Гульнара ему шах кидает – зам. зав. магазина! А тут вдобавок по мужской части… Вот здесь же, в моей бане, стал он на руках бороться с заезжим мужиком. Тот предупредил, что чемпион Свердловска по армреслингу, но Равиль – петух. Жался до последнего и дожался – связку порвал. Вдовин из больницы прописал ему операцию и запрет на культуризм, а Игорек только над профилем мышц начал работать; тут штука сложная: остановишься – мигом вширь поползешь. Словом, полгода псу под хвост – три операции, денег уйму выкинули. Склепали ему руку – сохнуть не станет, но уж прежней силы не видать.

И, что удивительно, не запил мужик, крепкий мишук оказался. Перешел на бензоколонку, к кооператорам, а там – сам знаешь, что за дела. Встретил его как-то, говорю: «Равилька, кончай хреновиной заниматься, до добра не доведет». А он: «Знаю, дядя Миша, но не могу», и такая в глазах печаль – мишук, истинный мишук. «Мебельный, – говорю, – все равно тебе не переплюнуть – тут либо к айсорам надо идти в обучение по камешкам да рыжью, но они же навроде вас татаров – не возьмут чужака, либо кооператив строительный организовывать – а у тебя на то образования нехватка, так что смирись, парень, и все у тебя будет, и чай, и кофе, и какао со сливками».