Инсектопедия - [18]

Мадам Слезек установила, что сад был разделен на три части. Перед домом Фабр разбил симметричный сад с клумбами, окружавшими большой декоративный пруд. Здесь он принимал своих довольно многочисленных посетителей – представителей местной интеллектуальной элиты, а под конец жизни – высокопоставленных лиц и поклонников, приезжавших издалека. Позади клумб он устроил harmas, в честь которого был наречен дом: участок с аборигенными кустарниками и деревьями, которые после посадки и первоначального ухода были препоручены воле природы и развивались с минимальным вмешательством человека. И наконец, большой участок позади harmas Фабр засадил деревьями: то был parc arboré, которому тоже позволялось развиваться почти без вмешательства человека. Harmas и дендрарий были его «лабораторией живой энтомологии» – местами для исследования насекомых [47]. При взгляде из сада они казались дикими и девственными, но, как полагается в романтической традиции ландшафтного садоводства, в эту естественность было вложено много ухищрений и трудов.

Фабр прожил в «Л’Арма» с 1879 года до самой своей смерти (скончался он в 1915-м, на девяносто третьем году жизни), и именно здесь он написал девять из десяти томов своей книги «Энтомологические воспоминания» – колоссальной работы, которая привлекла внимание массового читателя и стала фундаментом славы и репутации Фабра. Этот труд он задумал в качестве неопровержимого доказательства «разума, проникающего в тайну сущего» и как бастион против трансформизма – теории эволюции растений и животных путем адаптивной трансформации видов, происходящих от общих предков (под эту широкую формулировку эволюции подпадают и Дарвин, и его французский соперник Жан-Батист Ламарк) [48]. Именно здесь, в harmas и parc arboré, Фабр находил живых существ, которые заполняют эти тома и расплачиваются за его призвание и которых он описывал столь ярко и детально: ос, пчел, жуков, кузнечиков, сверчков, гусениц, скорпионов и пауков. Именно здесь, в этом «Эдеме блаженства», как он выражался (неизменно с прицелом на свое наследие), он «отныне будет жить наедине с насекомым» [49].

2

Сад «Л’Арма» и окрестная сельская местность и впрямь были раем для натуралиста, а Фабр был ненасытно любопытен и обладал энциклопедическими познаниями. Он изучал птиц, растения и грибы. Собирал окаменелости, раковины и улиток. Но больше всего он увлекался насекомыми.

Впрочем, увлеченность не всегда идет рука об руку с симпатией. На двух платанах у дверей его дома жили сотни цикад, и летом он каждый день слышал их стрекот. «Ох! Одержимые бесами существа, – в отчаянии вскричал он вскоре после приезда, – чума моего дома, в котором я надеялся жить спокойно». Ради того, чтобы избавиться от цикад, он подумывал срубить деревья. Он уже ликвидировал в своем пруду лягушек («Возможно, чересчур суровым способом», – признавал он) [50]. Будь это в его силах, сказала мадам Слезек, он бы и певчим птицам заткнул глотку.

Цикады доставляли ему «подлинные мучения» [51]. Но, как и всё в природе, их существование давало ему шанс. В детстве на Фабра произвели глубокое впечатление басни Лафонтена, хотя его привлекала не столько их нравственная сложность и сатирический посыл, сколько то, как природный мир использовался в них для нравоучений. Природа повсюду, на каждом шагу дает возможность для познания и воспитания. А насекомые тем более за каждым углом, на каждом шагу под ногами. И их секреты – тоже. Насекомые борются, побеждают, терпят поражение. Их жизни полны драм – эпических и бытовых; у них есть свои характеры, желания, вкусы, привычки и страхи. Собственно, жизнь насекомых сильно напоминала жизнь самого Фабра. Докопаться до биографии насекомого – это и исследование непознанного, и нечто большее: путешествие, в которое приглашаются все, а Фабр в этом путешествии – одновременно гид и тема экскурсии. «Рассказы Фабра из жизни насекомых, – проницательно пишет историк Норма Филд, – передают и драматичность, которую он находил в их жизни, и драматичность событий, с которыми он сталкивался при ее исследовании… Повествование о жизни насекомых превращается в повествование о жизни Фабра» [52]. Филд видит в этом слиянии мощную нарративную структуру, которая придает текстам Фабра исключительную убедительную силу. И, возможно, Фабр убеждает не только своих читателей. Это размывание границ в повествовании – признак отнологического размывания границ между человеком и его насекомыми, результат углубленного интереса. Что нужно, гадаем мы, для того, чтобы сделаться подлинным пиитом насекомых?

В повествовании Фабра мог принять участие каждый. Научное познание требует специальных навыков, терпения и искусности. Но добытые знания Фабр распространял в общедоступной форме, демократично. Каждое насекомое было для него загадочным соседом, правда о котором выяснялась лишь благодаря безмерному терпению и смекалке его биографа. Фабр ставит точку только после того, как насекомое выдает свои секреты, раскрывает свою биографию. И, уверяет Фабр, этот подход биографа – более надежный путь к знанию, чем любая наука, которая изучает мертвое животное, приколотое к картонке и рассматриваемое под микроскопом. Схожесть морфологических черт, возможно, важна для элиты теоретиков, занимающихся штудиями в столицах, но здесь, в мире природы, главное – это поведение: кто что делает, с кем, как и почему.