Инсектариум - [23]

— «Как тут наша больная?»

— «Спасибо, жива», — почти улыбаюсь, говорю почти честно.

— «Обед приносили? Я просила подать Вам его сегодня здесь».

— «Да-да, спасибо. Я немного поела».

Меряет мою температуру, гладит по голове, дает новую порцию лекарства и ставит на стол пузырек с микстурой. Движения быстры и отточенны, как у пианиста.

— «Выпейте микстуру через полчаса и продолжайте лежать. Лучше будет, если заснете; тогда температура упадет сильнее».

Теперь обещаний я не даю. Петух огласил конец моему мытарству, двери тюрьмы отворились. Грешный страстотерпец выходит на свободу.

Или на пытку.

* * *

Сегодня на концерт я немного опаздываю, потому что иду медленно и осторожно, поминутно по колено увязая в шатающемся и зыбучем ковре. В салоне все уже на своих местах; высокие вовсюстенные окна завешаны земельно-бурыми портьерами, отливающими бронзой, и только узенькая вертикальная полоска внешнего мира виднеется на стыке двух из них. Неведомо откуда вынырнувший пианист властным движением задергивает небо темным богатым бархатным полотнищем и подходит к роялю. Я сажусь рядом с младшим своим приятелем, который громко шепчет в мое гудящее ухо:

— «Старуха не взяла денег; сказала, что голодать будет, но милостыни не возьмет. Странная бабка! Кому нужна ее рухлядь, и так все равно, что побирается!..»

Мать шикнула на него, а отец, сидевший на ряд впереди, повернулся и уничтожающе на нас глянул: музыкант уже успел приступить к избиению клавиш.

* * *

В тот вечер был Григ. Ветром холодных норвежских высокогорий, где гуляла с пастушьими перепевами душа великого Эдварда, вольно и вихренно ворвалась к нам его буйная, дьявольская, гневная музыка. Впрочем, об этом следует говорить не так. Сейчас забудьте все, что знали и видели доныне. Дочиста, до девственной чистоты памяти забудьте. Окажитесь теперь в тесной и темной, слегка подсвеченной золотисто изнутри коробке концертного зала, маленького и многолюдного. А теперь слушайте, видьте… Глядите во все глаза, не пропуская ни черточки моей изголовной, иссердной чертовщины!

Холод. Морозная жара. Вьюга. Битва. Викинги с гигантскими каменными мечами, плененные буйною своею кровью. Рогатые, уродливо громадные шлемы! Ледяные, твердокаменные, железные лица. Прочные, исполинские; облаченные, окованные железом плечи. Воины выходят на тусклый свет из-под самой земли один за одним, сквозь дым, сквозь пепел, гремя гордым огнем очей, плечей, мечей — громоздясь неминуемою ордою — на ваших, на твоих глазах. Их тьма, они — тьма!.. Могучие и безжалостные властители севера выходят на битву с жадною кипучею мощью всего остального мира.

Вот как начиналось то, что звучало в тот вечер в тесном и душном салоне плавучего короба. Гремело из жерла громогласной горы, с самой ее вершины — всемировым многозвучным лавинным обвалом. Музыкант бил по клавишам, высекая из них молнии — грубые, синегубые молнии, что, завывая, носятся над древним Норвежским королевством, хранимым посмертною исполинскою доблестью своих древних воителей. В звуках — гремливых, истеричных, демонических, которые катились отовсюду одновременно и заполоняли мое сознание армией черных стоглавых чудищ, — гудел апокалипсис, рушивший вдребезги все сущее. Животный страх охватил трясущийся зал; стулья, оживая, шатались и подрагивали, пугая вросших в них зрителей; маленькие дети начали истошно плакать; само небо, заслоненное от нас полотняными стенами прижизненного нашего саркофага, стонало и билось в окна, как умалишенное. А музыка все звучит, все грохочет… Да это и не музыка вовсе — но ураган, беспощадная симфония катастрофы, рыдающая у черта в опочивальне!.. «Какой сильный, должно быть, сегодня шторм!» — тихонько и явственно слышится сзади. — «Теплоход шатает просто ужасно…»

Гудь все усиливается, все расширяется и, кажется, вот-вот лопнут барабанные перепонки. Нет больше пианиста. Нет больше заведенной механической куклы. Сам Эдвард — малорослый, словно горный карлик, истово бегает по клавишам рояля сатанински-скорыми пальцами. Плечи его фрака поросли мхом и покрылись белым известковым прахом; они вздрагивают и эпилептически дергаются. На голову Грига с гулкого пещерного потолка осыпается крошево горной породы; словно вселенский орган, гудит рояль, изрыгает пламя драконова пения!..

Вот уже тролли, скалясь и потрясая осколками скал, как каменными топорами, пляшут вокруг своего отца, ободряя викингов утробным рыком на грядущие подвиги. Воины бьются все самозабвенней с иноземными захватчиками, со светом и святостию. Я чувствую, как снаружи обезумевшие волны Волги следуют их лютому примеру и тоже взрываются титанической пляской. Волны ревут, корабль наш бьется, мотается меж ними; с окровавленных его бортов стекают целые водопады синей соленой крови. Гоблины, смердящие почвенным перегноем да холодом пещер, визжат и носятся по всему залу, дергая зрителей за волосы, ударяя себя по тощим узловатым коленкам длинными когтистыми лапищами. Прекратись, остановись! Мир вращается чертовым колесом, каруселится все; красно-черные, земельно-бурые исчадия мрака кружатся в развеселом хороводе!..