Иностранный легион - [45]

Сам Пешков, неоднократно вспоминая ту кровавую атаку под Аррасом, сравнивал ее с «картиной кромешного ада» и «с последними днями Помпеи». Как было написано в российской прессе того времени, сам Зиновий Пешков заявил по этому поводу: «Вас это хотя и удивит, но я вам скажу, что атака — приятная вещь, жаль только, что пришлось скоро уходить. Стоило для этого прожить 7 месяцев в траншеях».[248] «Приятная вещь», судя по письму «однокашника» Зиновия Пешкова по партийной школе Григория Алексеевича Алексинского Горькому, стоило Легиону очень дорого: «батальон, в котором он был, пострадал ужасно — уцелели единицы».[249] Горький встретил известие о ранении «дорогого Зины» необычно даже для хорошо знавших его — матом.[250] После боя под Аррасом маршал Жоффр 28 августа 1915 г. подписывает приказ о награждении Пешкова Военным Крестом с пальмовой ветвью, а 5 сентября он издал приказ об отпуске кавалера Военного Креста «для восстановления здоровья».[251] Несмотря на его очень низкий рост — 162 сантиметра, — это не создало ему большой проблемы для карьеры, которая только начиналась, и сам Пешков, очевидно, очень бы удивился, узнав о том, что его ждет в ближайшие годы. Казалось, что на этом путь Пешкова как военного завершен — какой он офицер без руки? Но нет. Легион не хотел отпускать от себя даже увечного Пешкова. Свидетельством тому служит тот факт, что даже приехать в Италию ему тогда было невозможно. Амфитеатров был вынужден просить посла России в Париже А.П. Извольского о содействии «приемному сыну известного Максима Горького. Молодой человек этот — мой сотрудник и друг, который, будучи уже бесполезным по увечью своему для армии, стремится возвратиться к своей семье в Италию, но встречает к тому затруднения в каких-то формальностях, длящихся бесконечно. Если Ваше превосходительство найдет возможность способствовать скорейшему отпуску Пешкова, сделайте истинно доброе дело, за которое будут глубоко признательны Вам его семья, друзья и наша газета. Представитель газеты «Русское Слово» для всех средиземноморских стран А.В. Амфитеатров».[252] Так или иначе, но вскоре после этого обращения Пешкову дали возможность выехать в Италию. Однако жизнь здесь у него не задалась. Знакомства его близкого друга, литератора Амфитеатрова, помогли вернуть Зиновия в строй уже офицером. Благодаря его хлопотам Пешкова отправили в составе особой агитационной миссии в США, где он не только собрал крупные пожертвования в размере 70 тысяч долларов — колоссальная по тем временам сумма, — но и добился расположения американских политиков, пользуясь своими связями с высшими представителями бизнеса США. Здесь же он завел и новые знакомства с влиятельными людьми, которые помогли ему сделать дальнейшую карьеру. Вообще, современники отмечали, что новые знакомства с кем бы то ни было, ему давались очень легко.[253] Во Франции посчитали, что миссия Пешкова сыграла не последнюю роль в том, чтобы американцы выступили на стороне французов в этой войне. Почести посыпались на молодого Пешкова, как из рога изобилия: по приезду его сделали капитаном и наградили орденом Почетного легиона «за исключительные заслуги по отношению к странам-союзникам».[254] В свою очередь, Пешков сделал широкий жест, подарив эти деньги американскому госпиталю, в котором ему спасли жизнь.[255] В это же время он, видя, что его жена, дочь кубанского казачьего полковника Бураго, встретила его возвращение и ранение очень холодно, закрутил любовный роман с англичанкой, графиней Черних, женой сараевского консула, который в 1914 г. способствовал австрийскому заговору против Сербии.[256] Вскоре после возвращения, 27 июня 1917 г., он был направлен в Россию для участия во Французской военной миссии вместе с другими русскоязычными политэмигрантами, отправившимися на Родину для помощи Временному правительству, т. к. считалось, что благодаря своим знакомствам с революционерами он может лучше найти язык с новыми российскими властями.[257] По приезду в Россию Пешков был прикомандирован к Деникину и некоторое время находился также в качестве военного атташе в Петербурге, при Временном правительстве. Но отношения его с новой революционной властью не сложились. После подавления Июльского путча 1917 г. большевиков Керенский, наивно полагавший возможность в то время «мира» между большевиками и другими «революционными» партиями, запретил Пешкову выступать перед солдатами и вообще народом с призывами вести войну до победного конца, дабы «не обострять ситуацию». В ответ на это Пешков уезжает во Францию и докладывает Пуанкаре об этом. Всю оставшуюся жизнь он не устает повторять о том, что после этого он мог Керенского только глубоко презирать. В то же время Корнилов для него навсегда остался великим борцом против мирового зла — большевизма, за единую и сильную Россию.[258] В октябрьские дни 1917 г. его жизнь, как «наемника Антанты», была в большой опасности, если вспомнить судьбу Английской военной миссии, которая была частично перебита большевиками. Несмотря на ежесекундную опасность быть убитым озверевшими солдатами и матросами, выплескивавшими в те дни всю свою ненависть на офицеров и «буржуев», Пешков не снимал тогда своей офицерской формы и смело ходил в ней по улицам. Однако он все же был вынужден в скором времени бежать из-за того, что его жизни стала угрожать непосредственная опасность со стороны новой власти. По данным Амфитеатрова, тогда он был просто влюблен в лидеров Белого движения, особенно Деникина, Корнилова и Колчака, и по этой причине «прежние каприйские приятели, уже определившиеся в то время воинствующими большевиками, рычали на Зиновия зверски, так что лучше с ними ему было и не встречаться».