Иностранец в Смутное время - [3]

Матрос, отвергши руку Валерия, сам понес свою сумку к автомобилю. Весь зал уродился таким же, как и носильщик. Не видно было улыбающихся лиц. Зал был одет мрачно. В толпе должны были находиться и иностранцы, ожидающие отлета на свои родины, но и они, такие цветные и разные в аэропорту Шарль де Голль, здесь или предпочли замаскироваться в темное, или же их яркость была подавлена мрачностью аборигенов.

Автомобиль оказался мини-автобусом. Индиана предпочел бы, чтобы его ждал, как Ленина, броневик. В автобусе уже находился музыкальный гроб, принадлежащий американскому певцу Вилли Токареву. Матрос с удивлением узнал, что и Токарев вызван Селеновым из Америки и приглашен. Так же, как и актриса Виктория Федорова. Сближало матроса с ними лишь то, что все трое были они некогда гражданами империи. Перебравшись через музыкальный гроб, усевшись рядом с Валерием, матрос прислушивался к объяснению шофера Василия Ивановича с краснолицей статуей милиционера в тулупе. К первой статуе присоединилась вторая. К шоферу присоединилась Алла Михайловна. В момент наивысшего пика шершавой и грубой словесной активности сторон (речь шла о полулегальной парковке мини-автобуса) матрос, лишившийся благосклонности океана, заметил, что вокруг полно снега. Высокие снега завалили подъезды к аэропорту.

Они ехали по плохо освещенной снежной дороге с негустой толпой зимних автомобилей, и матрос вспоминал, как, мучаясь похмельем, двигался по этой же дороге с женой в такси, но в обратном направлении все эти годы тому назад. Потеряв жену в плаванье, вот он наведался один в родной порт.

«Я много лет без отпуска

Служил в чужом краю…» —

вспомнилась русская песня. И всплыли последующие строки:

«В своей домашней кофточке

В косыночке с горошками

Седая, долгожданная

Меня встречает мать…»

Эту часть песни ему предстоит пережить чуть позже. Мать… отец… они и не догадываются, что сын в этот момент уже катит по земле, по снегу Союза Советских Социалистических. Все случилось так быстро. Телеграмма Соленова, звонок Аллы Михайловны. Виза. Он попытался себе представить, как подымается по лестнице дома на окраине Харькова, где живут его родители. Он воображал себе эту сцену последний десяток лет. Во снах или наяву, шагая по бульвару Сэнт-Мишель или у голландских каналов, воображал, как нажимает кнопку звонка и ему открывает мать… И влепляет ему, сорокашестилетнему матросу с сединой в волосах, пощечину! После публикации в их журнале его романа, перечитав текст, он вдруг понял, что у его родителей должна быть совсем иная психология чем у него — их блудного сына, психология простых советских (как определить класс его родителей? «Лоуэр-миддл-класс»?) людей. И им не понять… Они не смогут понять его психологии свободного художника, аморального моралиста, «сэлф-мэйд» писателя. Если еще перестрадают «великие годы», где он вольно пишет о личных отношениях между ними, его родителями, о том, что мать подавила его отца (прочли они уже роман или не прочли?), то его первый роман их убьет. Без сомнения. Даже для американских родителей такая книга явилась бы тяжким ударом. Впервые он пожелал, чтоб эту его книгу подольше не публиковали в империи… Покосившись на Валерия, тот, сунув нос в воротник куртки, кажется, задремал, матрос подумал, что не знает советской терминологии для социальных категорий, о которых размышляет. А размышляет он всегда на смеси трех языков. И эта смесь трех языков и есть его настоящий язык, и он желал бы писать на нем, не ему, увы, приходится переводить себя на их языки…

Большую часть пути он посвятил разговору о тремя служащими Соленова. Ему хотелось убедить их в том, что он вполне хороший мужик, пусть и прожил за границей множество лет. Что он простой, незаносчивый, неизбалованный, не барин. Ему показалось, что он преуспел с шофером и Аллой Михайловной, но провалился с самым молодым, — Валерием. Тот скептически молчал в своей холодной красной куртке и отказался от пачки «Марлборо», ею матрос пытался добиться пусть слабой, но реакции. Валерий сказал, что он не курит. «Ну и хуй с тобой, юный «кон», — подумал чужеземный матрос и поглядел за окно. Москву он не узнавал. За исключением снега и русской речи в автобусе, все было чужое. Германско-азиатское.

На площади перед «Украиной» маневрировали в снегу человеки и автомобили.

К «Украине» вели циклопической ширины ступени. Высоко в черном небе, над двумя крыльями крепости-гостиницы возвышался шпиль.

Меж циклопическими дверьми отеля, и в первом зале вестибюля, топтались группы недружелюбных, грубого вида мужиков и парней различных национальностей, но одного типа. Та же страсть к обману и, если удастся, насилию открыто присутствовала и на физиономиях черноволосых азиатов и на блондинистых, разбухших от водки водянистых физиях славянского происхождения. Одетые для борьбы со стихиями в грубую одежду, взъерошенные самцы эти походили на голошеих стервятников, поджидающих обессилевших путников в долине смерти. Так пышно определил их сравнением Индиана. Во времена его проживания в Москве стервятники уже существовали, но власть не позволяла им выставлять свои сальные волосы и преступные физиономии в общественных местах такой важности, как гостиница «Украина». Смешки, вскрики и комментарии сопровождали прохождение жильцов отеля сквозь строй «мерзавцев», как без колебаний назвал их себе Индиана. Его также прокомментировали. Он услышал обрывок «…из Кронштадта». Из Кронштадта мог быть исключительно матрос. Матрос был в наличии один, — он.