Иногда промелькнет - [31]

Вот мы весело разговариваем с бабушкою на кухне, со странным окном — маленьким, под потолком… потом — я вижу бабушку из оврага — это уже на селекционной станции, где летом работали и жили родители… Давно — и словно бы минуты ещё не прошло!

Вот бабушка мне делает какое-то внушение — в ней появляется какая-то старинная строгость… Дворянского воспитания у неё не было и крестьянских традиций — тоже… бабушка хоть не доучилась, но работала в маленьком городке Арске учительницей… и старинная, патриархальная строгость, манера были в ней, чувствовался другой человек, из другой эпохи — хотя человека ближе не было у меня… Оттуда же, из старины, доходили ещё какие-то обрывки… о бабушкиной, кажется, сестре-красавице… или тётке? — которая была любовницей какого-то знаменитого волжского купца… Глубже я в это дело не вникал и даже как-то уклонялся… какая-то повышенная стыдливость сопровождала меня тогда… нежеланье вникать, краснеть — я и без этого в те годы то и дело краснел!

Потом — из сильных волнений! — которых, впрочем, я всегда напряжённо ждал (и старался избегать, но тут вышло неожиданно)… из этих глубоких волнений я вспоминаю приход к бабушке в Москве вместе с моим столичным кузеном Игорем… Любимый мой московский брат Игорёк — это особое явление, о котором стоит здесь рассказать. С ним — весёлым, кудрявым, шустрым, сверхнахальным — мы впервые встретились в шесть лет, когда наша семья переезжала из Казани в Ленинград и одну ночь ночевала в семье отцовской сестры Татьяны (чей сын Игорёк) в Москве. Потом я полюбил приезжать в Москву, а точней — к Игорьку, мы полюбили друг друга… как бы два блистательных франта из двух роскошных столиц. Оба мы лет в двенадцать-четырнадцать казались себе блистательно-порочными, но Игорёк в те годы по этой части шёл значительно впереди, как, впрочем, и сама Москва блистала в те годы гораздо ярче. Благодаря везению — квартира их, правда коммунальная, находилась почти на самой улице Горького, а также благодаря темпераменту, врождённому покровительственному тону — Игорёк оказался в гуще московской жизни — не какой-нибудь гуще там марьинорощинской или шпанской замоскворецкой, — а в жизни центральной, официальной Москвы. В его классе учились — сын знаменитого мхатовского актера Абдулова Севка Абдулов, сын дирижёра Большого театра Мелик-Пашаева, внук академика Зелинского (живущего в роскошном гранитном доме на улице Горького), сын посла, кажется — Миша Игнатьев, изысканно-вежливо-шутливый, весь какой-то чистый, воздушный, отмытый… и в то же время изысканно искушённый, со снисходительной улыбкой упоминающий о какой-то Веронике Казимировне — но не с той грязно-оскорбительной, с какой говорили о бабах хулиганы, а с вежливо-выдержанной уважительной…

«Внешне у нас с нею всё очень светски!» Это покоряло меня, восхищало, вызывало светлую зависть. Вот это да — вот где по-настоящему здорово! — думал я, потягивая через соломинку с небрежным видом первый в своей жизни настоящий коктейль. Разговор заходил об Америке, о приёмах в посольствах, о разных роскошных шалостях блистательных московских вельмож. Было совершенно ясно, бесспорно, что кремлёвские звёзды будут светить этим людям всегда — они привыкли жить роскошно, и разве как-нибудь по-другому может быть? Это выглядело так же незыблемо, как помпезные высокие дома по улице Горького, казавшиеся пределом возможной роскоши и величия… Со своими высокими однокашниками Игорёк общался снисходительно-высокомерно… а может, стоило тогда подсуетиться, за что-то зацепиться — но зачем это было ему — он и так был величественен… кроме того — блистательно кончал школу, затем — институт…

И вот мы, два утомлённо-пресыщенных, промотавшихся франта (истративших выделенные нам родителями восемь рублей) шли по Москве. Игорёк снисходительно-высокомерно признался, что самый элегантный, по его понятиям, жест — это когда тросточкой цилиндр сдвигается на затылок… у нас не было ни тросточек, ни цилиндров, но мысленно мы проделывали этот жест буквально через каждые пять шагов. Высокомерно-насмешливый цинизм, отсутствие каких-либо моральных запретов, держащих в узде стадо и абсолютно бессмысленных для людей великосветских, — вот что было тогда нашим девизом. В данную минуту наш цинизм выражался в нашем мерзком намерении — «почистить родственников». Поскольку денег у нас совершенно не было, а родители Игорька (особенно отец) отличались удивительной, ужасно странной для родителей светского льва прижимистостью — путь наш лежал к другой нашей московской родственнице — тёте Люде на Каляевскую — там как раз гостила сейчас и бабушка. С цинизмом, неравномерно смешанным с любовью, я говорил Игорьку:

— Можешь быть спокоен — бабушка не подведёт!

И вот бабушка — маленькая, сухонькая, в каком-то байковом халате, шутливо-ласково причитая, вышла навстречу нам!

Через полчаса мы ушли. Нам обоим было стыдно в глубине души краткости нашего визита — но гангстеры, которых мы усиленно изображали, никогда на какие-то там сантименты не тратят времени… Это немножечко смущало нас. Некоторое время мы шли молча. В смысле финансов всё было о’кей, даже в большей степени, чем мы рассчитывали… и та радость и простодушие, с которой бабушка поверила в нашу изощрённую ложь, также смущала нас.