Иногда промелькнет - [15]

В школе Малов был кудревато-молодцеват, и я бы сказал, подтянуто-подловат. Его отточенные манеры как бы подчёркивали нескладность и явную злонамеренность всех остальных, кто не заглядывал с таким вежливым вниманием в глаза учителей, так быстро и чётко не отвечал им.

Вспоминаю одну из смутно-неприятных историй. Наша воспитательница Марья Сергеевна даёт выговор Малову за какой-то побег с лыжного кросса. Я сумел вообще уклониться от него — перед моими глазами представляется лишь тьма, холод — подробностей никаких… Малов стоит, несколько аффектированно уронив голову на грудь, покусывая синеватые губы. И тут он пытается быть образцом, показывает всем нам, как хороший советский школьник должен переживать свою ошибку. Помню — мы все чувствуем фальшь и какую-то неловкость, переглядываемся, неуверенно пересмеиваемся. От такого неловкого и неприятного притворства всем, даже отъявленным хулиганам, становится невыносимо. А Малов — наращивает трагедию, вот уже глухие рыдания вырываются из его груди… мы не знаем уже, куда нам скрыться. И только Марья Сергеевна горделиво глядит на нас — её этот дикий спектакль почему-то вполне устраивает, представляется чуть ли не венцом многолетней педагогической деятельности: вот каких ребят она воспитала! И всего-то ничего — ушёл с кросса — а как переживает!

Такая была педагогика… Потом Малов исчез (не потому, что сломался, а потому, что переехал) — безусловно, и на новом месте он сразу же начал воздвигать свою звенящую безупречность заново… После, через много лет, я увидел его фамилию среди россыпи других на огромном листе под стеклом в бухгалтерии Дома политпросвещения — чёрной ровной рябью были перечислены секретари всех райкомов комсомола с их многочисленными заместителями, начальниками отделов… Лист этот вызвал почти благоговение, хотелось испуганно отвести взор от таких секретов — ещё бы, были перечислены телефоны такого начальства!

Больше я нигде его фамилии не встречал. На официальную поверхность он, увы, не проник — то ли слишком слабо притворялся, то ли слишком сильно… Да многие (практически все!) застряли на своём ходу в толще жизни — но это вовсе не означает, что они несчастны.

Я верил, что все нашли свою нишу, своё выражение — и приволакивающий ногу и гребущий засохшей рукой лопоухий Дорофеев, и даже Гринблат: сердце обливалось жалостью, когда мать медленно вела его, заплетающего обеими ногами, буквально совершающего каждый шаг, похожий на бросок!

В том же «артиллерийском» доме жил и Толя Андреев — этот был как раз весь нараспашку — веснушчатый, кудрявый, горячо, открыто и всегда банально обсуждающий как бы важные проблемы… с явным отпечатком незатейливости — через двадцать лет, встреченный в пивной «Прибой», он, по существу, не изменился, горячо расспрашивал меня, сколько я имею в месяц («с пыльными-мыльными, я имею в виду»). Он имел с пыльными-мыльными как бы много («для моей работы, я имею в виду»). В общем, он был явно доволен, «находился в центре своей Вселенной», как сейчас говорят.

Кудряво-«ореховый», узкоглазый Казаковцев был симпатичен, весело-хитроват, в нём чувствовалась его дальнейшая — основательная, лукавая, аппетитная жизнь — надеюсь, что я не ошибаюсь.

Длинноносый, с чубчиком, Долгов, со слегка втянутыми щеками и вытаращенными глазами. Толковый, всюду успевающий, но почему-то (загадка!) иногда вдруг отдающий всё ради бессмысленного озорства. Вот он стоит в углу, кривляясь за спиной Марьи Сергеевны, которая с пафосом говорит о том, что есть такие школьники, которые носят пионерский галстук, но не по-пионерски себя ведут. Вдруг Долгов (к восторгу всего класса) расстёгивает молнию на своей вельветке и показывает всем кончик майки — никакого галстука вовсе нет! Я, возмущённый, тяну руку, чтобы сказать об этом возмутительном деле… Это я помню. Говорят, что душа мало меняется… но, может быть, перестраиваются надстройки? Конечно, — то моё чувство сейчас необъяснимо… может, то моё возмущение трансформировалось в теперешнее моё возмущение всякой расхлябанностью и ахинеей?!

Жил Долгов в маленьком старом доме, у торца огромного военного. Странна была тёмная, затхлая деревянная лестница (запах деревянных лестниц в глухом дощатом коробе — один из самых волнующих в жизни), с деревянными шаткими перилами, в которые, как небрежно упоминает Долгов, с которым мы поднимаемся к нему домой, некоторые «шутники» вщепляют лезвие бритв — можно неплохо напороться, если мчаться вниз с рукою на перилах…

Ещё целый куст моих ровесников жил в доме (тоже, кажется, военном) на углу улиц Маяковского и Пестеля. Дом высокий, светло-зелёный, сразу с несколькими арками на разные улицы, с флигелями в сыром дворе — в них были дрова. Почему-то дрова долго царствовали в этом дворе — помню козлы, пильщиков в чёрном, опилки на пухлой паутине между ножками на козлах… Помню и очень красивые печки в комнатах — белые, кафельные, до потолка, со сверкающими медными дверцами. Тусклый паркет, шторы, трофейная мебель, редкий ещё в те годы телевизор… лысый, весомо-молчаливый, маленький, но медленно-важный полковник в наброшенном на белую нижнюю рубашку кителе — отец моего одноклассника Украинцева.