Иногда корабли - [2]

Когда-нибудь он выходит ее встречать. Он надевает куртку, берет собаку,

на лестнице недовольно пинает банку и вежливо отвечает, который час.

До остановки, в общем, недалеко, но он шагает медленно, отражаясь в широких

мелких лужах, от листьев ржавых, в колючем небе, бледном, как молоко.

Он впитывает разрозненный звукоряд, прозрачный несезон, холодок по коже,

он думает, что любимые все похожи на мелкий дождь, танцующий в фонарях.

Он думает, что они все похожи на неоновые змейки на мокрых крышах, на то,

как осторожно на руку дышат, когда она несильно обожжена.

Она его обнимает. Слегка сипя, здоровается. Бросает собаке коржик. Он думает,

что любимые все похожи и улыбается этому про себя.

Когда-нибудь, например через пару дней, она сидит в автобусе, как живая, опасная,

как собака сторожевая, когда добыча распластана перед ней. Она сидит

и внутри у нее все лает и смотрит глазами цвета, как жидкий йод. По радио

какой-то мудак поет: «Ах девочка моя, ла-ла-ла-ла-лайла, ах девочка моя, ты такая

злая, как будто он совсем тебе не дает».

Она подходит к выходу, словно зомби. И слезы в ней дрожат, будто зерна в зобе.

Она ревет, вдыхая прогорклый смог, двадцатилетний лоб, а точнее лбица, как будто

весь мир старался к ней продолбиться, а этот придурок смог. И заяц жил, и лисица

жила, и львица – а медведь пришел и разрушил весь теремок.

Она стоит и коса у нее по пояс. И щеки мокры от слез. А у любви есть тот,

кто попал под поезд и тот, кто забрызган грязью из-под колес.

Когда-нибудь мы сидим с тобой вшестером – ты, я и четыре призрачных

недолюбка и лунный свет, и моя голубая юбка, и дымный и негреющий костерок.

Когда-нибудь мы сидим с тобой у огня и ты говоришь мне: «Слушай, кто

эти люди?» И я отвечаю: «Это все те, кто любят или любили неласковую меня».

И я говорю: «Вот этот отдал мне год, а этот два, а этот платил стихами, которые

внутри меня полыхали и отражались строчками у него. Полсотни месяцев, сотни

живых зарниц, бессонных и счастливых глазных прожилок – которые я тогда

у них одолжила и вот сейчас должна всё прожить за них. Вот видишь, складка,

горькая, пожилая, вот слышишь – смех неистовый, проливной – ты думал,

это было всегда со мной, а это я кого-то переживаю».

Быть может и сама того не желая – но вечно, как и водится под луной.

Время – наверное пять с хвостом. Острым карандашом этот текст написан о том,

что всё будет хорошо.

И острием самым подведена черта.

Я этого не писала.

Ты этого не читал.

Ей двадцать пять, у нее не жизнь, а несчастный случай.

Она все время спешит и все время не успевает.

А он говорит ей в трубку: «Маленькая, послушай»,

И она от этого «маленькая» застывает.

Не отвечает и паузу тянет, тянет,

Время как будто замерло на часах.

И сладко чешется в горле и под ногтями,

Ну там, где не почесать.

Ей двадцать пять, у нее не нрав, а пчелиный рой.

Сейчас все пройдет, сейчас она чай заварит.

Она сама боится себя порой,

А он ее маленькой называет.

Сосед нелепо замер с раскрытым ртом,

Размахивая руками.

Двухмерный, как будто бы он картон,

А может, бордюрный камень.

Ей двадцать пять, у нее не вид, а тяжелый щит,

У нее броня покрепче, чем стены в штольне.

Как посмотрит пристально – все вокруг затрещит.

А он не боится, что ли?

Он, наверное, что-то еще говорит, говорит,

Что он не придет, что прости, мол, что весь в цейтноте.

Она не слышит. У нее внутри что-то плавится и горит.

И страшно чешутся ногти.

Шарлотта Миллер

Шарлотта Миллер выходит из дома утром, но так темно, что в общем неважно, что

там. Поскольку внутри Шарлотты Миллер и так так муторно – как будто бы ей

под сердце вкрутили штопор. Шарлотта Миллер не моется и не молится, выходит

из дома без шарфа и без ключа, идет к остановке, бормочет из Юнны Мориц, как

снег срывается с крыш, всю ночь грохоча. И снег срывается, тычется в грудь,

как маленький, в ботинки лезет, греется, тает, ёрзает. Шарлотте хочется стать

не Шарлоттой – Мареком. А может, Йозефом. Лучше, конечно Йозефом.

Я буду Йозефом, буду красивым Йозефом – твердит она, покупая билетик

разовый, я буду носить пиджак непременно розовый и буду носить кольцо

с голубыми стразами. На этом кольце будет инициалом ижица (она залезает

в маршрутку, сидит, ерошится. Я буду трахать всё, что хоть как-то движется, и всё,

что не движется, но со смазливой рожицей. Я буду жить по гостям и бухать по —

черному, владеть уютной берлогой и Хондой Цивиком. Я буду ученым-физиком —

ведь ученому положено быть сластолюбцем, неряхой, циником. Я буду ездить

на школы и ездить в отпуски, кормить на море чаек и кашалотов. Я буду считать

следов песчаные оттиски. И главное там – не встретить свою Шарлотту.

Нет, понимает Шарлотта, нет, я не жалуюсь, но обмануть судьбу – так не хватит

денег всех. Шарлотта – это судьба, от нее, пожалуй что, и на морском берегу

никуда не денешься.

А если Мареком – проще нащупать истину? Тогда бы я обманула судьбу заранее,

была бы Мареком, парнем своим и искренним, без денег, без жилья и образования.

Работала бы медбратом, любила б Шумана, мечтала бы когда-нибудь стать

пилотом…

Нет, понимает, в кресле второго штурмана немедленно бы оказалась моя

Шарлотта.

Куда мне деться, рыдает она неделями, я от себя на край бы света сбежала бы.