«Иное царство» и его искатели в русской народной сказке - [5]
Мечта простого народа о царстве вообще неоднократно выражается русской сказкой; повесть о том, как мужик стал царем, там повторяется не раз» [35]. Это — Царь «такой добрый для подданных, особливо для солдат» [36]. Те же демократические требования предъявляются и королям недемократического происхождения. Сказка рассказывает о загробных мучениях недоброго к простому народу короля: на нем черти дрова возят и погоняют его дубинками. На вопрос солдата о его житье–бытье на том свете король отвечает: «Ах, служивой! Плохое мое житье. Поклонись от меня сыну, да накрепко ему моим именем закажи, чтобы не обижал он ни черни, ни войска; не то Бог заплатит!» [37]Несчастный, обиженный судьбою и людьми, обращается к царю с вопросом: «Отчего мне Счастья нет?». И сказка признает царя обязанным войти в рассмотрение этого вопроса [38]. Но больное место сказки, особливый предмет ее забот — солдат, потому что ему исключительно тяжело живется. Сказки в сборнике Афанасьева, которые собирались в пятидесятых и шестидесятых годах, полны местами солдата николаевской эпохи. И тип дезертира встречается здесь нередко в связи с жалобой на чрезмерную тяжесть службы: приходится служить царю двадцать пять лет [39], а за тяжкие проступки в полку «сквозь строй загоняют». Даже исправному солдату приходится «то и дело под палками отдуваться» [40]. Вот почему уже в те времена в народной душе шевелится мечта о солдате–министре, а короле–мужике и в особенности об «ином царстве», где солдат и мужик находят недостающее им благополучие. Характерно стереотипное начало повести о дезертире — искателе лучшего места, о его чудесных приключениях и подвигах, где чёрт является то врагом, то другом. «И пошел он, добрый молодец, куда глаза глядят. Много ли, мало ли шел, пробрался в иное государство» [41]. Венцом этой солдатской и мужицкой мечты является образ простолюдина, который, по завершении опасных и трудных подвигов, от ран «скоро поправлялся, зелена вина напивался, заводил пир навесь мир; а по смерти царя начал сам царствовать, и житие его было долгое и счастливое» [42].
Экономический материализм, для которого всякая идеология, в том числе и сказочная, представляет собою «отражение экономических отношений в человеческих головах», мог бы найти в сказках этого рода богатый материал для своих построений. Но было бы глубоко ошибочно сводить всю сказку к этой вульгарной мечте о материалистическом рае.
Есть в сказке иное, высшее вдохновение, которое поднимается над житейским; в сказках, где чувствуется этот подъем, мы не найдем отзвуков классового антагонизма и классовых вожделений. Есть сказки, где прямо осмеивается этот приземистый идеал житейского благополучия. Таков, например, юмористический рассказ о лисе–лекарке [43]. В нем идет речь о старике, который залез на небо и видел там пироги, ватрушки да горшки с кашей. Наелся старик, напился — и спать повалился; потом проснулся и потащил на небо свою старуху. Есть и другой рассказ о мужике, который вырастил горошину «до небушка», влез туда и нашел на небе «середи хором печку, а в печке и гусятины, и поросятины, и пирогов видимо–невидимо. Одно слово сказать, чего только душа хочет, все есть». Сказка предвидит трагикомический конец этого призрачного подъема, который неизбежно приводит к падению. Не нашел мужик с этого жирного и сладкого неба обратного пути на землю, свил веревку из летавшей в воздухе паутины и начал спускаться. «Спускался, спускался, — хвать, — веревочка вся, а до земли еще далеко, далеко: он перекрестился и бух! Летел, летел и упал в болото». Так бы и остался мужик в болоте, кабы не вытянула его оттуда утка. История этого падения оканчивается юмористическим четверостишием:
Сказки, где так или иначе высказывается или вышучивается житейская мечта русского простолюдина, наиболее близки к русской действительности. <Нужно ли удивляться, что эти сказки полны образов, которые уже стали действительностью. На наших глазах осуществилась утопия бездельника и вора и мечта о царстве беглого солдата. Захватывают «трехэтажные дома», и чужие кошельки; печатный станок уже давно воплотил в жизнь мысль о кошеле неистощимом, кругом мелькают сапоги–скороходы да ковры–самолеты; все они полны ворами да беглыми солдатами, а дезертир успешно проходит в «набольшие министры», и вместо царя правит царством.>
Предсказан в сказке и конец этого счастья. Мы стоим лицом к лицу бессмертным образом разбитого Корыта; есть и другой, только что упомянутый, достойный стать с ним рядом. <Это образ мужика, обманутого сладкою метою и не находящего пути для благополучного возвращения от утопии к действительности. Его удел — болтаться между небом и землей на фантастической веревке из тонкой паутины; а неизбежный конец его странствий — топкое и грязное болото.> Какая утка его оттуда вытянет, мы пока не знаем, но самый образ этой утки — тоже нам родной и хорошо знакомый. Разве мало в русской жизни парадоксальных выходов из безвыходных положений? Выходы эти не поддаются ни учету, ни предвиденью; а потому и говорить о них можно только сказочными образами, где стерта грань между былью и небылицей.
