Иннокентий Смоктуновский - [4]
Девять дней одного года
Вот тот же самый случай был и с Иннокентием Михайловичем в картине «Неотправленное письмо». Он очень четко себе сказал, глядя на Беллу Мироновну Фридман: «Искусству нужна жертва? Понимаю!» И он не шутил. Если бы действительно нужна была жертва, то… Он странный, он действительно странный. Он — гений! И эта жертва была бы. Но, слава богу, все обошлось без жертв.
Картина вышла на экран и абсолютно не была понята — ни на фестивалях, ни широким зрителем… Хотя картина-то, в сущности, гениальная. Вот мы все вместе семьдесят лет строили не то коммунизм, не то социализм. Во всяком случае, общество, построенное на абсолютно иных принципах общественного существования. Не тех, на которых живет весь мир и в пародии на которые живем сегодня мы с вами. Вообще другие принципы существования. Было всего несколько таких вот мощных картин, которые сумели запечатлеть пафос этих принципов. Не отклонение от принципов, а сами принципы. Это фильмы «Мы из Кронштадта» Дзигана, это «Броненосец „Потемкин“» Эйзенштейна, «Земля» Довженко. И, без сомнения, величайшая картина Калатозова, Урусевского и Иннокентия Михайловича Смоктуновского «Неотправленное письмо», посмотрев которую можно понять, что же сидело в головах миллионов этих людей, которые ни одной секунды не раздумывали, рисковать ли им собой для того, чтобы найти эту алмазную трубку.
Кстати, если посмотреть такую постсоциалистическую картину Тарковского «Сталкер», то та самая комната, найдя которую герои станут абсолютно счастливыми на всю жизнь, — это тоже отзвук той самой великой картины про то, как они искали алмазную трубку, нашли и донесли ее людям, несмотря на все катастрофы безумного жизненного существования. И этими катастрофами приходилось платить за саму идею этой трубки. И они платили. Они заплатили. Это чудо! Чудо, а не картина! Мы ее показывали на открытии одного из фестивалей «Дух огня». Есть такой фестиваль, который когда-то я придумал. Он проходит в Ханты-Мансийске каждую весну. И вот на одном из открытий кинофестиваля мы приняли решение показать людям картину «Неотправленное письмо». В зале сидели нефтяники-буровики, которые начинали всю эту немыслимую эпопею с русской нефтью в мире. То есть когда они ее начинали, не было никакого Ханты-Мансийска, была деревня какая-то, а за деревней была топь, тайга, гнус. И они находили там все то, на чем сейчас живет огромная страна и полмира. И эти самые люди-нефтяники сидели открыв рот, в полной тишине смотрели великий фильм про самих себя. Не про тех самих себя, которые могут пойти с иностранным паспортом в любое туристическое агентство и уехать на любой конец мира и там на роскошной яхте нырять в изумрудные волны какого-нибудь немыслимого моря, а про тех самих себя, которые сами для себя и для людей когда-то все это дело образовали и сделали. Тишина стояла немыслимая! Немыслимая, уважительная тишина самого понимающего филармонического слушателя, когда он слушает, например, Маллера. Понимаете? Вот так они смотрели «Неотправленное письмо».
И еще была одна встреча у нас с Иннокентием Михайловичем, которую я, конечно, запомнил на всю жизнь и помню, как сейчас, и никак не могу выкинуть из головы. Я снимал свою первую полнометражную картину «Егор Булычов и другие» с Михаилом Александровичем Ульяновым. Это потрясающий совершенно человек и потрясающий актер, потрясающей доброты и расположенности к людям. Михаил Александрович снимался у меня в совершенно отчаяннейших условиях. Он с утра репетировал в «Антонии и Клеопатре» Антония, а вечером снимался у меня. А еще он был членом телевизионной комиссии ЦК КПСС, какие-то кляузы рассматривал. Был просто невероятно замотан. Он играл у меня Егора Булычова. И там есть такая роль — Трубач. Я всех нашел, но найти Трубача никак не мог. Я вспоминал, что вроде есть человек, который гениально может сыграть Трубача. Вспоминал все время и вдруг вспомнил: это же Иннокентий Михайлович Смоктуновский! И я даже Ульянову об этом не сказал, никому не сказал. Подумал: «Я сам воспользуюсь благостным детским впечатлением, которое я на него когда-то производил в БДТ. Я сам к нему поеду, и сам позову, попробую, а вдруг он согласится? Чем черт не шутит?» Я приехал в Питер, позвонил Иннокентию Михайловичу (это уже после «Гамлета»), и Иннокентий Михайлович вспомнил меня и говорит: «А где ты? Где ты сейчас-то?» Я говорю: «Я вот живу в гостинице „Москва“». Он говорит: «А давай я за тобой заеду, и мы с тобой поговорим». Я говорю: «Как это?» — «Ну я на машине заеду — я люблю за рулем, — я за тобой заеду, и мы поедем и поговорим. Я тут недалеко, у меня дача на взморье. Поедем, поговорим и все обсудим». Мама моя! Но тем не менее через двадцать минут, как он и обещал, подъезжает белая «Волга». Я туда заглядываю — сидит Иннокентий Михайлович Смоктуновский, абсолютно лысый, подстриженный. Я говорю: «А что это?» Он говорит: «Тебе это мешает? Не мешает? Ну вот и все». Мы сели, поехали.
Гамлет
Ну это отдельный номер — Иннокентий Михайлович за рулем собственной «Волги». Можно было подумать, что он валял дурака. Нет, он не валял дурака. Просто воздух уплотнялся, уплотнялся, оттуда появлялось свечение, и из этого свечения появлялся лысый Иннокентий Михайлович за рулем белой «Волги». Зебра не зебра, светофор не светофор… Люди какие-то ошалевшие просто выбегали, пытаясь перейти. Он дико тормозил, каждый раз я норовил лбом разбить стекло: тогда еще ремнями не пристегивались. Сзади визжали тормоза, потому что он неожиданно тормозил, когда кто-то перебегал дорогу. И тогда Иннокентий Михайлович улыбался и показывал ему: «Проходите, пожалуйста, проходите. Я за рулем, а вы-то на ногах. Идите, пожалуйста, идите, пожалуйста». И эту вот хреновину он исполнял раз пятьдесят — семьдесят, пока мы ехали. И мы разговаривали. Начали разговаривать про этого трубача. Он сразу не сказал ни «да», ни «нет»: задумался. Потом говорит: «А я же лысый!» Я говорю: «Ну и очень хорошо. Почему трубач не может быть лысый?» — «Смотри, а действительно, лысый трубач — хорошая штука».
