Инклюз - [22]

Все это я узнал позже. А в тот день я мог думать только о зажатом в моем кулаке куске янтаря с присобаченным к нему пучком щетины. И вспоминать далекую весну 1799 года, когда Наполеон стоял у стен Акко.

***

— Хорошо, что у него мало пушек.

— Да Абих, это хорошо.

Этот короткий разговор произошел между мной и коротышкой Абих Мамедом, которого я неделю назад нанял в услужение. Полагаю, той удаче, что он согласился на мизерную плату я обязан тому, что Абих Мамед был соглядатаем. Но соглядатай для европейца в Акко — неизбежное зло, а Абих был расторопен и ненавязчив. Что же до соглядатаев, полагаю, даже английские офицеры с кораблей, охранявших Акко с моря, всегда находились под бдительным присмотром.

Абих был прав: пушек у Наполеона было явно недостаточно. Сейчас никто уже не сомневался, что он уйдет не солоно хлебавши, да еще и с большими потерями. Вольно же ему было пренебречь разведкой и поверить, что Акко окружен лишь старой, времен Аль-Омара, стеной. Жаль, нельзя подойти ближе и посмотреть, что творится в лагере осаждающих, каково им обнаружить на месте одной стены — две, да еще и с артиллерийскими батареями. Но штатских на стену не пускают, а красться тайком — верный способ заработать обвинение в шпионаже и подготовке диверсии. Смилуются же небеса над тем, кому так не повезет. Нынешний паша гордится тем, что его прозвали "мясник", а прозвали его отнюдь не авансом. Даже вернейшему своему советнику, сведущему, как в политике, так и в экономике, Хаиму Фархи, он отрезал ухо и вырвал ноздри, рассердившись по поводу, если не пустячному, то уж не настолько серьезному, что требовалась бы подобная расправа. Таким образом, сама мысль о том, чтобы прокрасться на стену для удовлетворения своего любопытства, приводила меня в трепет, вызванный отнюдь не предвкушением.

— Пойдемте, эфенди. Скоро время намаза, мне не хотелось бы пропустить его, но сперва я должен подать вам ужин.

Окинув взглядом бледно-голубое небо, едва только начавшее подкрашиваться розовым, я с улыбкой ответил:

— Ступай, Абих, не тяготись своими обязанностями. Я погуляю, а, может быть, зайду к Маруфу, где перекушу и смогу дотерпеть до ужина, который ты подашь после намаза.

Поклонившись, Абих Мамед не стал настаивать и, отступив из вежливости на три шага, развернулся и бодрой походкой зашагал к Эль-Франджи хану. Там я поселился, несмотря на то, что выстроенный когда-то французами постоялый двор, сейчас пришел в некоторый упадок. В Акко было два новых хана, но их строили турки, и строили сообразно своим вкусам. Ничего дурного об их вкусе сказать не могу, но все же старый Эль-Франджи казался мне привычнее и уютнее.

Когда Абих исчез из виду, я поступил именно так, как сообщил ранее ему. Прогулялся по мощеной дороге к порту, посмотрел на рыбаков, играющих в нарды и фияль, и сетующих на осаду, лишившую их возможности нормально вести промысел. Их жалобы, на мой взгляд, не имели достаточных оснований. Наполеон не смог блокировать Акко с моря — помешали англичане, чьи роскошные корабли сейчас стояли на рейде. Однако рыбакам и этого было довольно. Они сетовали, что большие суда отгоняют рыбу и осьминогов от берега, а залпы их орудий заставляют морских обитателей уходить на глубину. По крайней мере, так я понял из подслушанного разговора. Мой арабский неплох, но его здешний диалект пестрит столькими заимствованиями из турецкого, еврейского и французского, что следить за нитью чужой беседы часто затруднительно.

Выполняя вторую часть моего рассказа Абиху, касательно моих ближайших планов, я поднялся обратно в город и, пройдя мимо рынка, заглянул в заведение Маруфа. Как и все в Акко, ориентированное на европейцев, оно переживало не лучшие времена. Раньше здесь в подвальчике, обставленном в соответствии с привычками французских купцов и инженеров, было необычайно многолюдно. Заведение было модным, сюда заходили люди всех вероисповеданий. Одним тут было комфортно, другим любопытно. Сейчас же, кроме европейцев, Маруфу было обслуживать некого. Местные арабы и турки избегали здесь появляться, чтобы не навлечь подозрений и не разбудить лихо. Всевозможным албанцам и боснийцам, которых привел с собой ал-Джазар, тут было скучно без родной музыки и привычных блюд, а евреи и раньше не особенно часто наведывались сюда и никогда не оставались надолго. По-моему, им просто чуждо удовольствие, получаемое от изысканных блюд и старых вин. Они домоседы и радуются ужину в кругу семьи, а не среди незнакомцев.

Таким образом, всё, на что мог рассчитывать Маруф — прекрасный повар, выучившийся в Париже и державший когда-то трактир в Софии, но польстившийся на звонкие кошельки и необъятные купеческие желудки здесь, на раскаленном берегу Палестины — это верность его старых завсегдатаев — фаренги и тоску по привычному укладу английских моряков. В угоду последним, со стен исчезли лилии, а их место заняли львы.

Сев за столик, я дождался пока Маруф самолично подойдет ко мне. Бедняге пришлось рассчитать официантов, чтобы сводить концы с концами. Но он не унывал или, по крайней мере, не показывал этого посетителям. С улыбкой приветствовав меня, Маруф выслушал заказ (мидии, оладьи наршараб, арак, соте из телятины и ревень помягче), и, не записывая его, поспешил на кухню, чтобы отдать указания помощнику подать, то, что не требовало участия шефа; сам же взялся за сотейники и жаровни.