Инклюз - [15]

Степан тоже ждал. Он уже приблизился аршин на восемьдесят и теперь дожидался только того, что Свинюк перестанет вертеться. И когда тот, наконец, выбросил окурок и замер, вглядываясь в деревню, Степан прицелился и выстрелил, и попал Свинюку чуть ниже иссиня-черной богатой папахи.

Перерезав постромки (лошади незнакомые, кто их знает, как поведут себя?) и, вытолкнув труп Свинюка из двуколки, сел за пулемет.

Аппарат был для него новым, ему вообще толком с пулеметом дела иметь не доводилось, но Свинюк все подготовил — найди спуск и строчи. А уж с этим Степан справился.

Первая очередь, как и сговаривались, прошла выше крыш и послужила сигналом друзьям: "в хаты и на пол". Вторая — на случай, если кто не услышал. А уж после этого Степан долбил, пока лента не кончилась, а дырчатый кожух на стволе не раскалился так, что воздух вокруг дрожал и плыл. Только и старался, чтобы ствол вверх не задирало.

Скольких он положил — бог весть. Пулеметные пули прошивали стены, рвали крыши, ну а если встречали кого живого — делали мертвым.

Менять ленту Степан не умел; учиться было недосуг. Он выскочил из двуколки и, пригибаясь, побежал в деревню помогать друзьям кончать с деморализованными пулеметным огнем, которым их же командир их вроде бы и накрыл.

Справились. Никого из деревни не выпустили. А сами ушли, чего дожидаться? Когда жители вернутся и спросят, кто это тут все пожег-повзорвал пулями раскрошил?

Вот какие четыре истории я услышал в тот раз. А пятой так и не дождался.

— Он о себе, наш Теоретчик, рассказывать не любит. О чем — другом — заткнуться не заставишь, а о себе — не а. Сами толком ничего не знаем. Понятное дело, воевал он с германцами, а дальше и до того — бог весть. Мы его нашли, когда он от тифа, или еще какой заразы помирал. Ну и выходили — уж очень бредил интересно. Познавательно. Видишь, вроде выздоровел, только мерзнет с тех пор все время момут ворро, — и Борька, замолчав, кивнул на пятого из них, действительно, несмотря на жару, одетого в шинель с оторванными рукавами.

— Почему Теоретчик-то?

Борька хмыкнул.

— Теории любит разводить. Но пулеметчик — первый на всю степь, а скорее на весь мир.

О как! Ну, авось посмотрю его в деле, а с расспросами, так и быть, приставать не стану. Да и что там у него такого интересного может быть? Понятно же, войну отбарабанил, пошел домой, по дороге в вагоне "сорок или восемь", а может на вокзале, где спят вповалку — тиф. Вот, небось, и вся история.

Звезды над степью яркие, как не лечь спать под ними? Так я и поступил, когда разговор и сливовица исчерпались до донышка. А утром рыжий Борька, не глядя мне в глаза, произнес: "Тебе, поди, тоже с нами охота? Только мы не возьмем. Мужик ты неплохой, но… не настолько ты нам к сердцу пришелся".

Я кивнул и, скинув рубашку, пошел умываться. Чистый и малость продрогший вернулся и сказал:

— Может вам это обидно покажется, только я б с вами и не остался. Кабы других дел не было, и будь на то ваше согласие, маленько бы погуляли вместе. Но есть у меня к вам предложение…

Пять пар глаз посмотрели на меня. Жующий яблоко Борька — с интересом, Лев — внимательно, Маруся, чинившая трензель, стукая по нему камнем-окатышем — равнодушно, а Теоретчик, занятый смазкой "Льюиса", и будто бы никому в отдельности, а так, в воздух, рассуждающий о способах изготовления минерального масла — мазнул взглядом и снова отвел его.

— Так вот что, — сказал я, завладев более-менее их вниманием, — я тут жду одного человека, ему надо будет переправить кой-какие бумаги в Турцию. Что за бумаги, если любопытно, сами спросите. Ответит — хорошо, а нет, значит, никому знать не надо. Сам он с бумагами пойти не может, будет отвлекать тех, кто на них глаз положил. Сделает вид, что покружил, да и повезёт их через Бессарабию.

— Хочешь, чтобы мы его бумажки туркам отправили? — догадался Борька.

— Ага. Именно мы. Вы и я. Дело опасное, одному бы мне солоно пришлось. А вместе — весело сходим.

Маруся отложила камень и, отряхнув руки, поинтересовалась:

— А нам что за то будет? Мы, ясное дело, не торгаши какие, но за интерес оно… интереснее.

— Законный вопрос, — согласился я — так поступим: когда с делом покончим, просите чего надо. Я много кой-чего могу, если окажется среди этого то, чего вы пожелали — ура. А не окажется — увы. Такой интерес интересный?

— Дурацкий, — хмыкнул Лев. — Но интригует. Что, поможем дядьке?

Голоса против никто не подал.

Ну, с этим я и уехал. Мне одолжили дрезину, которую я пообещал оставить возле железки верстах в двадцати от Екатеринослава, не ближе. Так что, последние верст двадцать-двадцать пять я шел пешком. И радовался этому, потому что руки я себе коромыслом дрезины отмотал так, что даже закурить не мог: болтались как тряпки.

До приезда Блюмкина оставался еще месяц, который я намеревался провести у ограбленного Дыбенко. Широкой души человек, не стал бы он подозревать после того, как я исчез вместе со следовавшим к нему грузом, что был я участником сговора. Легко бы поверил в любую враку, вроде того что, мол, допросили и вытолкнули по дороге, прямо с насыпи скинули.

Кто ж знал, что Дыбенко через пару дней арестуют? Не вышло веселой жизни, осел я под Екатеринославом и, бездельничая, дождался Блюмкина безо всяких приключений. А хотелось приключений-то!