Ингрид Кавен - [20]

На сцене она ничего не боялась. В жизни – всего. Боялась стоящего под дождем черного BMW. В машине впереди, на первом сиденье сидит Фасбиндер – воротник кожаной куртки поднят, глаза скрывают дымчатые очки. Сигарету он держит указательным и большим пальцами, в кулаке, как Богарт, потом он подносит ее к губам и курит уже как Бетт Дэвис, с вызовом, напоказ, театрально затягиваясь. Начинает как мужчина и заканчивает как женщина – Богарт и Бетт Дэвис: он выбрал двух самых восхитительных голливудских курильщиков. Он все старается делать «как в кино». «Все свои чувства я взял из кино», – утверждает он. Тем вечером он нервничал, и все его жесты, казалось, наскакивали один на другой, как на кинопленке восемнадцать кадров в секунду. Удостоверившись, что за ней никто не идет, Ингрид входит в «Мендес-бар» – ночное заведение, которое открыто и днем. Внутри никого не было, все утопало в тихой полутьме, только бармен вытирал стаканы за стойкой. Сначала она направилась в глубину зала к музыкальному автомату, где ждали посетителей пластинки: Рио дас Мортес, Элвис, Du bist anders als alle anderen – Ты не такая, как другие – эту песню всегда ставил Райнер, когда приходил сюда. Потом она подошла к стойке:

– Виски!

– Со льдом?

– Нет!

Фасбиндер сходил с ума, ожидая ее в машине, и потел: каждое утро на переднем стекле BMW под дворником его ждала записка: «Внимание! Срочно! Надо увидеться. Будем звонить завтра в 20 часов договариваться о встрече. Советуем не отлучаться. О записке не сообщать». Естественно, без подписи. Так продолжалось неделю. «Уезжаем, – сказал Райнер. – Уезжаем в Грецию». Он боялся. Когда они вернулись, записки на ветровом стекле стали появляться снова. Деньги эти люди не приняли. «Нет! Нам надо видеть Райнера!» Это была подпольная группа Баадер – Мейнхоф. Фасбиндер не хотел с ними встречаться. Он боялся, что его похитят. Ингрид предложила пойти на встречу вместо него. Она была не столь известна, значит, должна была меньше засветиться.

Она почти выпила свой виски. Из туалета вышел мужчина и направился к ней. Потом пошел к двери и сделал ей знак следовать за ним. Ингрид подчинилась. Это был их эмиссар. Он был среднего роста, в пальто и выглядел так… как бы это сказать? – как будто его не было… Бестелесное тело…

– Где Райнер? – спросил он, когда они оказались на улице. – Почему ты одна?

– Где Ульрика?

Ульрика? Лучше всего она помнила ее голос, он был полон жизни, приятный, хорошо поставленный голос. Сохранила ли она его как в формалине в своем подполье и похмелье? Голос вырабатывается образом жизни, образом мыслей, разве нет?

Кто еще? Она всех их видела во время ночных блужданий в Швабии – бары, рестораны, киношки: «Тюркендольх», «Бунгало», «Сэмпль», «У Марго». Гудрун Энслин – пасторская дочка, которая не открывала рта и работала под Гарбо, и Баадер, который уже тогда застывал, облокотившись на рояль близ входа, вернее, выхода, как будто он уже приготовился бежать за несколько лет до того, как ему действительно пришлось скрываться.

– Где Райнер? Ульрика хочет его видеть.

Тоненькая оправа очков, бесцветный, усталый, не запоминающийся голос, как у маньяка, пребывающего в депрессии, – этакий мазохист, который напрасно мечтает причинить кому-нибудь боль. Она вся сжалась под своим плащом. Ей было страшно и вместе с тем ее преследовало ощущение нереальности происходящего, как будто она играла в низкопробном детективе, этакая Барбара Стенвик. «Черная серия».

– Скажи, что вы хотите от Райнера? Денег?

– Вам уже было сказано, что деньги нам не нужны.

– Тогда что?

– Увидеть его.

– Нет!

Тогда он расстегнул кожаное пальто: из верхнего внутреннего кармана торчала длинная серебристая игла шприца.

– Видела? Мне ничего не стоит сделать тебе укол и похитить.

Он запахнул полу. Эта неуместная игла, которую она видела лишь мельком, всего секунду, придала всему странную, пугающую окраску. Ее охватил ужас. «Это кино, – думала она, – просто кино!»

Она бросилась бежать, на высоких каблуках это было неудобно. Посланник исчез. Она добежала до машины, плюхнулась на сиденье и нажала на газ. В тот вечер они не вернулись домой, спали в гостинице. Утром собрали джинсы, зубные щетки и сели в самолет, улетавший в Нью-Йорк, – впрочем, не впервой – и никогда более не заговаривали об этой истории.

А теперь? Кино кончилось, театр тоже. Хотя свое кино они иногда делают, особенно Баадер, мачо-соблазнитель. «Это показывают по телевизору», – сказал Райнер. Ночь. Аэропорт. На взлетной полосе самолет в окружении военных. Джипы. Грузовики с брезентовым верхом. На земле вертолеты. Тяжелая угрожающая тишина.

Ингрид в пеньюаре среди белых цветов. Она смотрит на платья, висящие на плечиках, туфли. Она прикладывает к себе платья, смотрит на себя в зеркало. Платья сшиты в Германии, правильно сшиты, правильно, но без шика.

По правде сказать, на экране ничего не происходит: неизменный бесконечный кадр, монотонный, как вращение Земли вокруг Солнца, вокруг своей оси, повторяющийся, как все революции – скука. По полю снуют грузовики. Четыре часа утра. Сцена освещена прожекторами – для полиции или для телевидения? Снова телефонный звонок, это Ив: «Ты одна, моя королева? Я могу приехать?» Она представляет себе, как он сидит у себя на рю Бабилон: слуга марокканец, на стене огромный Веласкес, трубки для курения опиума… «Нет. Поздно, я устала». – «Пожалуйста!» – «Нет, Ив. Целую, до завтра».