Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены - [21]

Короче говоря, Пальмгреновская школа была во многом особенным учебным заведением. Ингмара Бергмана записали туда в 1928 году, и можно себе представить, что тамошняя программа прекрасно подходила для мальчика с его творческими задатками. Однако в том, что школьное руководство считало современной педагогикой, Бергман видел кое-что другое и отзывался об этом в “Волшебном фонаре” отнюдь не лестно. За окнами постоянно лил дождь. В классах царил полумрак. Пахло сырой обувью, нестираным нижним бельем, потом и мочой. Школа была этаким складом, класс – зеркалом довоенного общества. Там властвовали тупость, безразличие, оппортунизм, подхалимаж и чванство. Вопреки расчетам Пальмгрена, методы обучения не были современными, а состояли из наказаний и похвал, скрепленных нечистой совестью. Невыученные уроки, обман, халтура, подлизывание, заглушенное бешенство, вонь – вот обычные школьные будни. Многие учителя были нацистами, а директор, Хеннинг Хоканссон, – “лицемерный властолюбец и выдающийся непотист в миссионерском союзе”. Он скончался в 1985-м, в возрасте 93 лет, и едва-едва избежал знакомства с отзывом в книге давнего ученика. Но еще в 1944-м, через семь лет после того, как Бергман закончил школу, он видел фильм “Травля” по сценарию Бергмана, где прообразом жуткого латиниста Калигулы послужил один из учителей. После премьеры Хоканссон выступил в газете “Афтонбладет” со статьей, в которой писал, что не припоминает каких-либо трений между Бергманом и учительским коллективом:

Заявление г-на Бергмана, что школьные годы были для него адом, меня удивляет. Я отчетливо помню, что и он, и его брат, и его отец были очень довольны школой. После выпускного экзамена Ингмар Бергман приходил в школу на рождественский праздник, веселый, довольный и, судя по всему, без тени злости на школу или ее учителей. Дело тут совсем в другом. Ингмар был проблемным ребенком, ленивым, но весьма одаренным, а таким детям нелегко вписаться в отлаженный школьный порядок, что вполне естественно. Ведь школа ориентирована не на мечтательные богемные натуры, а на нормальных тружеников.

Несколько дней спустя Бергман в той же газете напечатал ответ:

Итак, во-первых, “двенадцатилетний ад” (кстати, выражение затрепанное. И прибег к нему не я, а мой интервьюер. Помнится, я сказал “чертовщина”, а это не то же самое). Да, я был большим лентяем и оттого жил в вечном страхе, поскольку занимался театром, а не школой и терпеть не мог делать все по часам, вставать спозаранку, учить уроки, спокойно сидеть, приносить карты, выходить на перемены, писать сочинения, сдавать экзамены – говоря коротко и без прикрас: я терпеть не мог школу в принципе, как систему и учреждение. То есть не хотел посещать не мою школу, а все школы вообще. Моя школа, как я четко указал в этом злополучном интервью, была, насколько я понимаю, не лучше и не хуже других учреждений такого профиля. Мой уважаемый директор, кроме того, пишет (причем резко): “Школа ориентирована не на мечтательные богемные натуры, а на нормальных тружеников”. Куда же деваться бедным богемным натурам? Может, учеников надо делить на категории: ты – натура богемная, ты – труженик, ты – натура богемная и т. д. И богемные натуры отсеивать. Некоторых учителей помнишь всю жизнь. Одних ты любил, других не выносил. Уважаемый директор был и остается (для меня) в первой категории. Вдобавок мне кажется, что мой уважаемый директор еще не посмотрел фильм. Пожалуй, нам бы стоило посмотреть его сообща!

Похоже, злость Бергмана на Хоканссона росла по мере того, как он сам становился старше. В “Волшебном фонаре” директор не только лицемерный властолюбец и выдающийся непотист, он еще и с удовольствием устраивает по утрам молебны – “занудные проповеди, состоящие из сентиментальных ламентаций по поводу того, как бы Иисус огорчился, если бы именно сегодня посетил Пальм-греновскую смешанную школу, или грозных витииств насчет политики, транспорта и эпидемического распространения джазовой культуры”.

Как Бергман смотрел на школу, можно вычитать из его писем к матери. В 1932 году, накануне ее именин 2 августа, он в общих чертах сообщал о своих делах. Он ходил на концерт в церковь Хедвиг-Элеоноры – “с Марианной Мёрнер, дядей Эрлингом и дирижером, у которого какое-то русское имя, совершенно мне незнакомое, с церковным хором под управлением Густава Адольфа (не покойного, а по фамилии Эрикссон)”. Рассказал, что на следующий день состоится праздник в Цирке Пальмис, как “по праву называют” школу, и что он, пожалуй, сходит в кино на какой-нибудь “увлекательный и хороший фильм”.

О школьных делах он писал: “Представляешь, сегодня у нас было семь (7) уроков, ужас как много, но на последнем уроке, с 3 до 4, все мы сладко спали после дневных душевных усилий”. На следующей странице рисунок: “Мой день в школе в шести картинках. Ученик Цирка Пальмис”. Первая картинка – подъем; текст гласит: “Семь часов. Конец сну”. На второй мальчик идет в школу: “Ужасные муки совести на Сибиллегатан, из-за уроков”. На третьей картинке – классная комната, где учитель Нурман сверлит его взглядом: “Катастрофа перед завтраком”. Четвертая картинка: во время перемены на завтрак все изучают и обсуждают газету. Учитель – национал-социалист, он твердит, что “Зеленые пастбища” – пьеса глупая, на что ученик Ингмар отвечает “НЕТ!”. Пятая картинка, после завтрака – непогода с молниями и слово “КОШМАР!”. Последняя картинка: мальчик зубрит, над головой большой вопросительный знак и текст “Уроки!!! Уроки!!! Конец утомительного дня”, а рядом высоченная, в человеческий рост, стопка книг.