Информаторы - [8]

Уильям смотрит на меня, прикуривает и так же тихо спрашивает, глядя мне в глаза:

— А чего ты хочешь? Спать? Валяться у бассейна? Туфли пересчитывать?

Грэм смотрит в стол и хихикает.

Сьюзан пьет воду и поглядывает на серфера.

Спустя некоторое время я спрашиваю Грэма и Сьюзан, как дела в школе.

Грэм не отвечает.

— Порядок, — говорит Сьюзан. — У Белинды Лорел герпес.

Интересно, думаю я, Белинда Лорел подхватила его от Джулиана или от владельца «Семи морей». И еще мне трудно сдержаться и не спросить Сьюзан, что такое «Бродячий кот».

Грэм с трудом выдавливает:

— Она подхватила от Винса Паркера. Ему родители купили девятьсот двадцать восьмой, хотя знают, что он на звериных транках сидит.

— На редкость… — Сьюзан замолкает, подбирая слово.

Я закрываю глаза и вспоминаю мальчика, подошедшего к телефону у Мартина дома.

— Отвратно, — договаривает Сьюзан.

— Ага. Тотально отвратно, — соглашается Грэм.

Уильям оглядывается на актрису, которая щупает серфера, кривится и говорит:

— Бог ты мой, да вы больные. Мне надо еще позвонить.

Грэм, настороженный и похмельный, с ошеломляющей меня тоской пялится в окно на «Тауэр-Рекордз» через дорогу, а потом я закрываю глаза и воображаю цвет воды, лимонное дерево, шрам.

Утром в четверг звонит мать. Служанка приходит ко мне в спальню в одиннадцать, будит меня:

— Телефон, su madre, su madre, senora[12], — а я отвечаю:

— No estoy aqui, Rosa , no estoy aqui[13], — и уплываю в сон. Встаю в час и брожу вокруг бассейна, курю и пью «перье», а в раздевалке звонит телефон, и придется с ней разговаривать, понимаю я, чтоб уж отделаться. Роза берет трубку, телефон больше не звонит, и надо возвращаться в дом.

— Да, это я. — Голос у матери страдальческий, сердитый. — Ты уезжала? Я уже звонила.

— Да, — вздыхаю я. — В магазин.

— А-а. — Пауза. — Зачем?

— Ну, за… вешалками, — говорю я, а потом: — В магазин. — И еще: — За вешалками. — И наконец: — Как ты себя чувствуешь?

— А ты как думаешь?

Я вздыхаю, ложусь на постель.

— Не знаю. Так же? — И через минуту: — Не плачь. Прошу тебя. Пожалуйста, не плачь.

— Все бесполезно. Я каждый день хожу к доктору Скотту, у меня терапия, он твердит: «Получше, получше», а я все спрашиваю: «Что получше, что получше?», а потом… — Задохнувшись, мать умолкает.

— Он тебе демерол еще прописывает?

— Да, — вздыхает она. — Я еще на демероле.

— Ну, это… хорошо.

Ее голос опять срывается:

— Я не уверена, что смогу его и дальше принимать. У меня кожа, она вся… кожа…

— Прошу тебя.

— …она желтая. Вся желтая.

Я закуриваю.

— Прошу тебя. — Я закрываю глаза. — Все нормально.

— А Грэм и Сьюзан где?

— Они… в школе, — говорю я, стараясь изобразить уверенность.

— Я бы с ними поговорила. Я, знаешь, скучаю по ним иногда.

Я тушу сигарету.

— Да. Э-э. Они… тоже по тебе скучают, знаешь. Да…

— Я знаю.

Я пытаюсь поддержать беседу:

— Ну, так чем же ты занимаешься?

— Только что из клиники вернулась, убиралась на чердаке и нашла те фотографии с Рождества в Нью-Йорке. Те, которые я искала. Тебе было двенадцать. Когда мы в «Карлайле» жили.

Судя по всему, мать уже две недели постоянно убирается на чердаке и находит одни и те же фотографии с Рождества в Нью-Йорке. Я это Рождество помню смутно. Как она несколько часов выбирала мне платье в сочельник, причесывала длинными, легкими взмахами. Рождественское шоу в «Радио-Сити», и как я ела там полосатую карамельку — она походила на исхудавшего напуганного Санта-Клауса. Как отец напился вечером в «Плазе», как родители ссорились в такси по дороге в «Карлайл», а ночью я слышала их ругань и, конечно, звон стекла за стеной. Рождественский ужин в «La Grenouille»[14], где отец порывался поцеловать маму, а та отворачивалась. Но лучше всего, так отчетливо, что меня аж скручивает, я помню одну вещь: в ту поездку мы не фотографировались.

— Как Уильям? — спрашивает мать, не дождавшись ответа про фотографии.

— Что? — пугаюсь я, снова ныряя в разговор.

— Уильям. Твой муж. — И повысив голос: — Мой зять. Уильям.

— Он прекрасно. Прекрасно. Он прекрасно. — Вчера вечером в «Спаго» актриса за соседним столиком поцеловала серфера в губы — тот как раз соскребал с пиццы икру. Когда я уходила, актриса мне улыбнулась. Моя мать — желтая кожа, тело тонкое, хрупкое, она почти не ест — умирает в громадном пустом доме окнами на залив Сан-Франциско. Служитель по краям бассейна поставил мышеловки, заляпанные ореховым маслом. Сдавайся, хаос.

— Это хорошо.

Еще почти две минуты — ни слова. Я засекаю, слушаю, как тикают часы, как служанка напевает дальше по коридору, моет окна у Сьюзан в комнате, я снова закуриваю, надеюсь, что мать скоро даст отбой. Она откашливается и наконец что-то говорит.

— У меня волосы выпадают.

Приходится бросить трубку.

Мой психиатр доктор Нова — молодой, загорелый, у него «пежо», и костюмы от Джорджио Армани, и дом в Малибу, и доктор Нова часто жалуется на обслуживание в «Козырях». У него практика на Уилшире, в большом белом оштукатуренном комплексе напротив «Неймана Маркуса», и, приезжая к доктору, я обычно паркуюсь у «Неймана Маркуса» и брожу по магазину, пока что-нибудь не куплю, а потом перехожу улицу. Сегодня у себя на верхотуре, в кабинете на десятом этаже, доктор Нова рассказывает, как вчера вечером на приеме в «Колонии» кто-то «пытался утопиться». Я спрашиваю, не его ли пациент. Доктор Нова отвечает, что жена рок-звезды, чей сингл три недели занимал второе место в хит-параде «Биллборда». Начинает перечислять, кто еще был на приеме, но я вынуждена его перебить.