Инфернальница - [2]

— Представляете, прямо из аэропорта вновь прибывших привозят в полностью обставленную квартиру, с посудой и с забитым холодильником! — восторженно передавали из уст в уста фантастическую историю о перспективах подобных Алику отъезжантов.

Ох, уж эти меблированные хоромы и ломящиеся холодильники… Какую же жуткую и беспросветную нищету, должно быть, испытывали в прошлом те, чьё воображение столь сильно поразили диваны, обитые едва ли не бумагой, напоминающей незабвенную продукцию Одесской фабрики обоев, разнокалиберные тарелки и продуктовые наборы для неимущих. И хотя, на Родине все жили примерно одинаково небогато, а кто-то чуть-чуть лучше, благосостояние народа за границей многие переселенцы измеряли по советской линейке. Ну и воспринимали, соответственно, новизну своего положения. Потому, наверное, подобные, вроде как бы обездоленные прежде граждане, не могли нарадоваться в Америке кашеварить когда вздумается, а не как раньше дорываться с благоговением к плите, словно к алтарю, по расписанию в коммунальной кухне. А уж обретённое сибаритство не мчаться, сломя голову, утром по нужде в полутёмную уборную, пока её не оккупировал проворный сосед, и подавно казалось новоиспечённым янки чуть ли не королевскими буднями. Что ни говори, а за устроенным бытом поедешь куда угодно.

К бедолагам, хлебнувшим по горло безденежья и жилищного лиха, Алик, безусловно, не относился. И с первого дня за океаном понял, что в Америке статус-кво — отдельная квартира и собственная машина отнюдь, не индикатор материального успеха. Даже роскошная шуба, которую Алик прикупил жене Людмиле к зимнему сезону, не стала свидетельством процветания семьи. В Одессе его Людочка смотрелась бы в шеншелях-соболях барыней-боярыней, а здесь, где в натуральных мехах щеголяла добрая половина Брайтона, она до обидного выглядела как осевшие тут же соседи по коридору на Молдаванке. И вообще, самооценка Алика в Америке понизилась как уровень гемоглобина в крови от неправильного и малокалорийного питания. Оттого, вероятно, и врастал он в местное житьё-бытьё с превеликим трудом. Короче, втайне страдал. Не то, что его некоторые приятели, не ведавшие как благодарить судьбу, даровавшую им шанс малярить не в Одессе, а в Нью-Йорке. Один из них — Додик, прославившийся на всю мижпуху полоумными баснями о дяде ювелире, изготовившим на заказ серьги самой супруге президента, чувствовал себя абсолютно счастливым. А признайся ему Алик в одолевавших его смятении и растерянности, так тот просто покрутил бы пальцем у виска:

— Малохольный!

Жизнь Додика изменилась ровно в той степени, что свиные битки на косточке он покупал теперь не у «своего рубальщика» на Привозе, а шёл в «Интернэшэнэл» и там у Мони брал первоклассную вырезку. Впрочем, не только иной стала дислокация объектов базирования мясных деликатесов. Ещё при знакомстве Додик, протягивая руку, ныне самодовольно величал себя мистером.

Алик мистером себя не ощущал. Как и вообще, никем. Его дни плавно чередовали друг друга, скучно-однообразные, как разовые бутылочки с питьевой водой в пластиковом брикете. Работа, дом да русский ресторан на том же Брайтоне, где под любезные сердцу звуки традиционного фрейлехса «Семь сорок» и не менее востребованной у загулявшей публики песни «Ах, Одесса, жемчужина у моря» справляла именины многочисленная родня. Унылый застой в жизни и сплошной гармидер в душе — это всё, чем Алик мог похвастаться в тот грустный момент, когда его отыскал привет из любимого города. И как обычно бывает, произошло это совершенно неожиданным образом.

В один прекрасный день в Нью-Йорке объявилась Майечка. С ней Алик когда-то водил знакомство и даже очень близкое… Очевидно, именно по причине их прошлой связи та не увидела препятствий позвонить предмету давнего увлечения.

— Вот приехала на экскурсию в столицу мира, так сказать, в частном порядке, — прощебетала она задорно, — А заодно и друзей навестить. Соскучилась за ними.

Последние слова Майечка произнесла так, что у Алика симптомами открывшейся вдруг болячки нехорошо ёкнуло сердце и предательски кольнула печёнка.

— Ты мне не рад?

— Почему же? Рад, — он, едва совладав с охватившим предчувствием неминуемых проблем, терялся в догадках о целях её звонка.

— Как поживаешь? — невинно поинтересовалась Майечка. И хотя, они не виделись уже более двадцати лет, Алик легко различил в её голосе слащаво-приторные нотки.

— Нормально. Как ты? Надолго в Нью-Йорк?

— На недельку, дней на десять. Как получится. Хотела показать дочке её отца.

Майечка вдруг замолчала, выдерживая многозначительную паузу.

— И ты не спрашиваешь, кто он?

— А почему я об этом должен спрашивать? — Алик ощутил противную сухость во рту, как предвестницу негаданного дурного известия.

— Ну… Я не знаю, — замялась его собеседница, — Ведь и у нас с тобой теоретически мог быть ребёнок.

— Майя, — жёстко перебил её Алик. — Мы всё тогда решили. Не так ли?

— Ты решил.

— Что ты имеешь в виду?

— А то, люба моя дорогая, что ты дал денег на аборт и преспокойненько умыл руки. Вот только аборт я делать не стала.

У Алика на секунду пропал дар речи, словно он поперхнулся залежалым куском отварной индюшачьей грудинки. Ему моментально припомнилась нервотрёпка тех дней двадцатилетней давности и сопутствующее ей скверное настроение.