Infernaliana. Французская готическая проза XVIII–XIX веков - [49]

Эписодий

Hanc ego de coelo ducentem sidera vidi:

Fluminis hoec rapidi carmine vertit iter.

Hoec cantu fmditque solum, manesque sepulchris

Elicit, et tepido devorat ossa rogo.

Quum libet, hoec tristi depellit nubila coelo;

Quum libet, convocat orbe nives.[21]

Тибулл^{63}

Всю ночь — попомни это — будут духи

Тебя колоть и судорогой корчить.

От их щипков ты станешь ноздреватым,

Как сот пчелиный, и щипки их будут

Еще больнее, чем укусы пчел.

Шекспир^{64}

— Кому из вас, о девы, не ведомы милые женские прихоти? — произнес Полемон с радостью. — Вы, без сомнения, любили и знаете, как трогают порой сердце задумчивой вдовы, в уединении предающейся воспоминаниям на тенистых берегах Пенея, загорелые черты солдата, в чьих глазах горит воинственное пламя, а на груди ярко сверкает благородный шрам. Гордый и нежный, проходит он мимо красавиц, подобно прирученному льву, который, стремясь забыть о родных пустынях, охотно предается радостям, какими богата счастливая и легкая кабала. Когда труба не зовет его на бой, а превратности сражения не возбуждают его честолюбивого нетерпения, он посвящает себя покорению женских сердец. С улыбкой ловит он взоры юных дев, словно говоря: «Любите меня».

Вы знаете также, ибо вы родом из Фессалии, что ни одной женщине не дано сравниться красотою с благородной Мероей, которая все время своего вдовства носит длинные белые одежды, затканные золотом; с Мероей, самой прекрасной из прекраснейших жительниц Фессалии. Она величава, как богиня, и тем не менее в глазах ее сверкает некий смертный огонь, ободряющий искателей любви. О! сколько раз погружался я в волну струящегося за нею воздуха, в пыль, поднятую ее ногами, в благословенную тень, следующую за ней по пятам!.. Сколько раз бросался ей наперерез, дабы похитить отблеск ее взгляда, вздох, сорвавшийся с ее губ, частицу ветра, ласкающего, нежащего ее движения; сколько раз (простишь ли ты меня, Телаира?) жгучее сладострастие переполняло меня в тот миг, когда одна из складок ее одеяния касалась моей туники или когда я прижимал к жадным губам одну из золотых блесток, слетевших с ее подола на землю в садах Лариссы! При ее появлении, поверь мне, облака багровели, как перед грозой, в ушах у меня шумело, в глазах темнело, а сердце, казалось, готово было разорваться от нестерпимого блаженства. Она была рядом! я приветствовал тени, проплывавшие над ее головой, вдыхал овевавший ее воздух, спрашивал у всех прибрежных деревьев: «Видели ли вы Мерою?» Если она опускалась на цветочную клумбу, с какой ревнивой страстью припадал я к цветам, примятым ее телом, к лепесткам, увенчивающим склоненную головку анемона, в которой белый цвет напитан алым, к ослепительным стрелам, которые посылает во все стороны золотой диск ромашки, к целомудренному газовому покрывалу, окутывающему юную лилию до тех пор, пока она не улыбнется солнечным лучам; если же я дерзал сжать в святотатственном объятии все это цветущее ложе, она испепеляла меня пламенем еще более летучим, чем то, из которого смерть ткет ночные одежды для больного, томимого лихорадкой. Мероя не могла меня не заметить. Я был повсюду. Однажды, перед тем как над землей сгустились сумерки, я поймал ее взгляд; в нем светилась улыбка; она шла впереди меня и замедлила шаг. Кроме меня, позади нее никого не было, и вдруг она обернулась. Воздух был тих, ветер не раздувал ее кудрей, но она подняла руку, словно хотела их пригладить. Я шел за нею следом, Луций, до самого дворца, до храма царевны фессалийской, и ночь укрыла нас, ночь услад и ужаса!.. О, если бы могла она стать последней в моей жизни и кончиться раньше!

Не знаю, случалось ли тебе с нежностью, разом и смиренной, и нетерпеливой, ощущать на своей руке тяжесть тела уснувшей любовницы, которая забылась сном, не подозревая, что причиняет тебе боль; случалось ли тебе противиться ознобу, постепенно проникающему в твою кровь, оцепенению, сковывающему твои покорные мускулы, случалось ли тебе вступать в единоборство со смертью, покушающейся на твою душу![22] Сходная дрожь, Луций, дрожь болезненная, сотрясала мои нервы внезапными толчками — так острый кончик плектра под рукой неумелого музыканта исторгает неверный звук из всех струн лиры. Плоть моя томилась, точно сухой лист, поднесенный к огню. Грудь вздымалась так высоко, что казалось, она вот-вот лопнет и разорвет сковывающие ее железные оковы, когда, внезапно сев подле меня, Мероя пристально взглянула мне в глаза, опустила руку, тяжелую и холодную, мне на сердце, дабы увериться, что биение его замедлилось, и долго не отнимала ее, а затем стремительно, словно стрела, пущенная из арбалета, бежала от меня прочь. Она мчалась по мраморному полу дворца, распевая песни старых сиракузских крестьянок, какими те заговаривают луну, сверкающую среди жемчужно-серебристых облаков, она кружилась в глубине бескрайней залы и время от времени в припадке устрашающей веселости звала неведомых друзей, чьих имен я никогда от нее не слыхал.

Исполненный ужаса, смотрел я, как спускаются по стенам, толпятся под колоннами, качаются под сводами потолка бесчисленные полчища туманных призраков, отличных друг от друга, но напоминающих живые существа лишь внешними очертаниями, вслушивался в голоса, слабые, точно шум покойнейшего из прудов в безветренную ночь, вглядывался в их неясные цвета, заимствованные у тех предметов, перед которыми проплывали их прозрачные фигуры… но внезапно лазурное, искристое пламя взметнулось из всех треножников, а грозная Мероя, перелетая от одного огня к другому, завела негромко темную речь: