Инерция страха. Социализм и тоталитаризм - [12]

Не то чтобы я возражал против отщепенства как такового. Отщепенцы нужны каждой стране и человечеству в целом. Нужны люди, которые ведут себя не так, как большинство — экспериментируют на себе (и — увы! — на своих близких). Без этого не было бы развития, движения вперед. Все новое бывает сначала в меньшинстве. В конце концов и доказательст­во теоремы зарождается в одной голове, прежде чем стать при­знанным фактом. Для меня диссидентство — часть моей жиз­ненной задачи, как и научная работа.

Само по себе наличие отщепенцев — вещь естественная. И яс­но, что люди, нарушающие общественные нормы поведения, не могут рассчитывать на легкую жизнь в своем обществе — это, опять-таки, естественно. Но неестественно и противоестествен­но другое: та линия, которая отделяет советских диссидентов от общества. Ведь для того, чтобы попасть в отщепенцы, доста­точно просто отказаться от лжи (хотя бы по умолчанию), до­статочно один раз заступиться за невинного человека, которо­го терзают на твоих глазах. А для того, чтобы попасть в полу диссиденты, в неблагонадежные, достаточно еще меньшего: живое слово, отказ от активного, систематического мракобе­сия. И это — в XX веке, в Европе, после того как основные принципы гуманизма и права личности давно признаны, казалось бы, цивилизованным миром.

Гуманистов XVI века поддерживало, вероятно, чувство, что они — первооткрыватели, прокладывающие дорогу к ново­му общественному порядку. Советские диссиденты всего лишь призывают помнить об уже открытых, ставших азбучными, истинах. Они всего лишь обороняются от наступающей тьмы. 

Все все знают

Один американец, с которым мы обсуждали влияние технического прогресса на общественную жизнь, сказал мне:

— У нас считают, что технический прогресс в Советском Союзе имеет важное значение для демократизации общества. Возьмем такой пример. Сейчас у вас в стране производится недостаточно автомашин. Их производство будет увеличиваться. Тогда любой человек сможет сесть на машину и проехаться по стране. Он тогда увидит, например, что во многих городах нет мяса и что вообще газеты пишут неправду.

Это соображение меня, признаться, рассмешило. Вовсе не обязательно иметь автомашину, чтобы знать, что газеты пишут неправду. У каждого есть глаза и уши, а также родные и знакомые в разных частях страны. И, в сущности, все все знают.

Знают, что мяса нет и что газеты врут. И что слова о свободе и демократии — чистый вздор, а на самом деле начальство делает, что ему заблагорассудится. И что надо сидеть тихо, а то угодишь в лагерь. И что рабочие в Америке живут лучше, чем у нас профессора. И многое другое.

Все все знают. И признают, что они знают. В этом отличие тоталитаризма третьей стадии — стадии сознания — от тоталитаризма второй — информационной стадии. Акцент делается теперь на принятии неизбежного, на необходимости режима. Подобно тому, как при Сталине существовало негласное соглашение между властью и гражданами, что граждане как бы "ничего не знают", теперь существует такое же соглашение, что граждане как бы "ничего не могут сделать", хотя и знают почти все. На официальном языке это соглашение именуется "комму­нистической сознательностью" советского народа.

Занятная это вещь — официальная советская фразеология... Нельзя сказать, что она использует слова в смысле прямо и открыто противоположном работа на. Разрушать нечего — все и так в развалинах. Нужны их истинному смыслу. Нет. Это скорее смещение смысла слов, которое происходит не прямо на поверхности, а на некоторой глубине. Сложные абстракт­ные понятия предполагают наличие некоторой лестницы, ие­рархии понятий, с помощью которой они декодируются, рас­шифровываются до уровня простых наблюдаемых объектов реальности. Где-то посредине этой иерархии и происходит изме­нение смысла на противоположный, что приводит к смещению расшифровываемого понятия. Благодаря тому, что обращение смысла происходит не на поверхности, а в глубине, становит­ся возможным двоемыслие, на которое указал впервые Орвелл и которое столь характерно для тоталитаризма. Ключе­вые для общественной жизни слова используются одновре­менно в двух смыслах: "теоретическом", то есть исходном, не смещенном, и "практическом" — смещенном. Теоретиче­ский смысл несет положительную эмоциональную нагрузку, но - увы! - не имеет отношения к действительности. Зато в "практическом" смысле эти же слова правильно отражают реальность. Так и образуется гибрид, кентавр, которым успеш­но пользуется тоталитарный человек в своем мышлении.

Согласно теории, коммунистическая сознательность — это принятие коммунистической идеологии в свободном обществе в результате борьбы идей и в обстановке свободного доступа к информации и к аргументам оппонентов. На деле же коммунистическая сознательность — это сознание, вырабатываемое под давлением чудовищной машины пропаганды и насилия, когда каждую кроху информации приходится буквально вырывать зубами в постоянном страхе угодить за решетку. Однако я хочу подчеркнуть сейчас не различие между "теоретическим" и "практическим" смыслом коммунистической сознательности, а их сходство. Вспоминая жуткий сталинский террор и сравни­вая с ним современное положение вещей, мы все же можем сказать, что современный советский человек принимает тоталитаризм добровольно и сознательно. В этом-то и трагизм положения.