Индия наизнанку - [58]

Я был нестрогим учителем.

Так, день за днем, моя жизнь в долине Ламджунг текла своим чередом.

Утром я просыпался в своем скворечнике на крыше, мылся из ведра, если была вода, и шел в школу, если был учебный день.

Идти до школы было не близко: несмотря на то, что ее было, по большому счету, видно из дома, рисовые террасы, ручьи, пригорки, камни запутывали маршрут так, что до школы можно было добираться около получаса. После занятий я иногда играл в волейбол с подростками из деревни; площадка находилась недалеко от нашего дома. В другие дни ходил в гости — родители детей приглашали — и везде встречал добрый прием.

По мере моего вживания в деревенскую действительность и укрепления наших дружеских отношений с детьми, они все чаще и чаще приходили ко мне домой по вечерам — с просьбами помочь им с домашним заданием по математике, а заодно и пользуясь возможностью откосить от работ по хозяйству.

Девчонки протягивали мне свои тетради и просили объяснить материал заново, но слушали плохо. Получалось, что почти всю домашнюю работу я проделывал за них, оставалось совсем не много.

— Все понятно? — спрашивал я.

— Да-да-да, — галдели они, надеясь поскорей заняться чем-нибудь еще.

— Дальше сами, — захлопывал тетрадь я. — Завтра проверю.

— Хорошо, хорошо, — уверяли школьницы.

Часто я давал им на растерзание свой компьютер и фотоаппарат: эти вещи пока что были в деревне в диковинку.

На следующее утро, открывая тетради, я обнаруживал домашнюю работу ровно на том месте, на котором я останавливался — ни строчки больше: дети, как и во всем мире, были ленивыми. Мои угрозы, что никаких больше фотоаппаратов они не получат, не помогали. Этим же вечером пятиклассницы вновь приходили ко мне домой и, хлопая ресницами, разводили меня на все, что могли.

Самым поздним вечером, когда темнело, я ходил в небольшой индуистский храм, расположенный неподалеку от дома. В нем жили два пыльных заросших БабЫ.

Иногда мы вместе пили чай с приносимыми мной печеньями, но понимали друг друга плохо: непальского я не знал, а их английский оставлял желать лучшего.

Раз в неделю выпадал выходной. Пешком я отправлялся в соседний райцентр, в поисках мяса и интернета. Ни того, ни другого часто не оказывалось.

— Интернета нет, — разводил руками непалец в пилотке, работник единственного в райцентре интернет-кафе.

— Что поделать, приду на следующей неделе, — вздыхал я, покупал мороженое и отправлялся обратно в деревню — два с половиной часа пешком по палящей жаре.

Деревня была не очень богатой на события, туристы сюда не приезжали, за исключением тех, которых привозил Набарадж, специально для своего учебного заведения. Я был уже не первым волонтером-учителем в этой школе: за несколько лет ее существования я стал, кажется, восьмым или девятым. Но все иностранные учителя приезжали на разные сроки — кто-то больше, кто-то меньше, а кто-то из иностранцев даже возвращался неоднократно, полюбив маленькую непальскую деревушку и ее детей.

Иногда в школе происходило что-то необычное — вроде описанного уже новогоднего футбольного турнира или курсов военной подготовки (для малышей), ради которой отменялись текущие занятия и приглашался откуда-то специалист.

Невыплаты зарплат учителям продолжались и распространились и на троицу из Катманду, о чем они периодически жаловались мне, осуждая жадность Набараджа.

Однако, набараджевская школа не была каким-то особым исключением: похожая ситуация наблюдалась и в других, государственных, заведениях.

Сурендра же, парень хваткий и находчивый, нашел способ подзаработать. Он выцыганил у меня фотоаппарат и, собрав с учеников по 70 рупий (около доллара), затеял их массовое фотографирование, а затем напечатал в Катманду фотокарточки.

Когда об этом прознал Набарадж, отлучавшийся на несколько дней из деревни, то очень рассердился. С этих пор начались открытые разногласия между Сурендрой и Набараджем. Ко мне претензий не было, поскольку он понимал, что в финансовой части сурендриного бизнеса я замешан не был.

Зарплату мне, к счастью, тоже никто не задерживал: я работал за интерес.

И даже иногда подкидывал денег на свое питание, жадничать было некрасиво.

***

Что ж, время моего пребывания в деревне подходило к концу.

Возможно, я остался бы еще ненадолго, но засуха окончательно одолела деревню: вода в реке встала, мыться становилось все сложнее, да и мне пора было направляться в Катманду. К тому же, в деревню со дня на день должна была приехать американка Кэти, наведывавшаяся сюда уже в четвертый раз за последние несколько лет. Дети ее горячо любили и ждали. Набарадж уверял, что работы найдется всем, и предлагал остаться, но я пообещал, что дождусь Кэти, передам ей все свои дела и уеду.

«Жена» Сурендры, Соню, снабдила меня адресом своих родителей, живших в пригороде столицы, и строго-настрого поручила направиться к ним, а не снимать гостиницу. Сурендра со своими родственниками пообещал мне, что если дела пойдут так же плохо, без зарплаты и изменений, то они сами скоро покинут деревню, и мы обязательно увидимся в Катманду через несколько недель.

Наконец, настал день прощания. Последний урок был официально отменен, дети высыпали во двор, и стали нести мне собственноручно написанные простые, но трогательные картинки. Эти картинки они, тщательно скрывая от меня, рисовали карандашами во время уроков на задних партах. И вот настал день, когда они были готовы вручить их мне — на память о почти месяце жизни и работы в их деревне в непальской долине Ламджунг.