Индивидуализированное общество - [15]

сложнее, чем в записанных, прочитываемых или прослушиваемых текстах. Однако даже если интерпретация подчеркнута и должным образом отделена от самих событий, она вряд ли удивит или вызовет протест. Конечно, пусть даже предлагаемые телевизионными шоу из цикла «Старший Брат» объяснения чрезмерно прямолинейны, но ведь они ни для кого не новы. Эти объяснения суть всего лишь до боли знакомые истории взлетов и падений того или другого человека, которые мы постоянно слышим отовсюду. Наш шумный мир переполняет какофония сообщений, весьма разнообразных и зачастую противоречивых, но один и тот же постоянно повторяющийся мотив пробивается сквозь нее громко и отчетливо. Его впервые ясно сформулировал в 1989 году Питер Ф. Дракер, гуру новой неолиберальной политической и деловой элиты: «Последним из западных политиков высшего эшелона, верившим в спасительную миссию общества, -писал П. Дракер, - был Вилли Брандт... Никто, кроме разве что латиноамериканских 'теологов освобождения', не верит больше в то, что социальная активность может привести к созданию совершенного общества или хотя бы приблизить общество к этому идеалу... Любой, кто в наши дни назвал бы себя приверженцем 'Великого общества', как это сделал Линдон Б. Джонсон всего лишь двадцать лет тому назад, подвергся бы всеобщему осмеянию» [12]. Словом, «вера в спасительную миссию общества сегодня мертва» по обе стороны ныне разобранной идеологической баррикады, во дворцах и в хижинах, в элитных кварталах и в городских гетто. Старший Брат из «реалистичных телевизионных шоу» (как продюсеры с безоговорочного согласия телезрителей окрестили игры вроде «Старшего Брата», «На чердаке» и «Последнего героя») и есть сценическое воплощение «Новой реальности» Дракера. Незримый Старший Брат символизирует незримые общества.

От общности к обособленности

Мир, который мы населяем и который ежедневно воссоздаем, не является, разумеется, телевизионным шоу «Старший Брат», спроецированным на большой экран общества. «Старший Брат» - это не фотография, не слепок и не копия современной социальной действительности. Но это ее сжатая, схематичная, очищенная модель; можно сказать, что это та лаборатория, где над определенными тенденциями этой действительности, обычно незаметными, слабо выраженными или подавленными, проводятся эксперименты, ставящие своей целью выявление их истинного потенциала.

Ханна Арендт указывала, что концлагеря тоталитарных режимов «предназначались не только для истребления людей и унижения человеческой сущности, но служили также чудовищному опыту уничтожения с использованием научных методов, самой естественности поведения человека и превращения человеческой личности в бездушную вещь... В обычных обстоятельствах такая трансформация не может быть осуществлена, поскольку самопроизвольность и естественность невозможно полностью искоренить... Подобный опыт можно поставить только в концентрационных лагерях» [13]. Нечто похожее можно сказать о цикле телешоу типа «Старшего Брата». Если концлагеря служили лабораториями, в которых устанавливались пределы тоталитарной тенденции, присущей обществу модернити, но находившейся «в обычных условиях» в ослабленном и подконтрольном состоянии, то телевизионное шоу «Старший Брат» играет аналогичную роль в эпоху «новой модернити», нашей «растекающейся» модернити. В отличие от прошлых экспериментов, сегодня проверка тенденций проводится открыто, гласно, на виду у миллионов зрителей. Собственно говоря, в наши дни исследуются пределы дерегулированной, частной и индивидуализированной естественности; внутренней тенденции в полной мере частного мира.

Национальные правительства, разумеется, не собираются уходить со сцены и закрывать государственные учреждения. Вовсе нет. Сегодня они не менее, а, быть может, даже более деятельны и активны, чем когда-либо прежде в современной истории. Но их активность напоминает действия Старшего Брата из телевизионного шоу: они позволяют своим подданным играть в их собственные игры и винить самих себя, если результаты не оправдывают их ожиданий. Правительства заняты внушением народу того, что «альтернативы не существует», что «безопасность предполагает зависимость», а «защита со стороны государства лишает самостоятельности», и побуждают граждан к большей гибкости и получению удовольствия от риска, неизбежного в условиях этого гибкого (читай: хаотичного и непредсказуемого) образа жизни. По словам Пьера Бурдье, «любое прямое и намеренное вмешательство, по крайней мере то, которое исходит со стороны государства, чем бы оно ни было продиктовано, изначально вызывает недоверие... Официальные лица, планирующие подобные вмешательства и осмеливающиеся обнародовать свои намерения, рискуют подвергнуться осуждению и в лучшем случае быть осуждены как не знающие 'законов рынка' и не понимающие 'экономических интересов'» [14]. Похвал же за интуицию, проницательность и достойное служение национальным интересам, скорее всего, удостоятся те (гораздо более многочисленные) правительственные чиновники, которые, упрочивая состояние дерегулированности, ратуют за «институционализацию неуверенности», возводя «социальную неуверенность в позитивный принцип коллективной организации» [15].