Инамората - [97]

Я внимательно изучал его последние записи, пытаясь постичь характер этого человека и найти ответ на вопрос, который мучил меня после нашей последней встречи. Если Маклафлин втайне хотел верить Мине, почему он так отчаянно пытался разоблачить ее? Я мог понять, почему умирающий человек стремится узнать о загробной жизни, но никак не мог представить в подобной роли этого отчаянного скептика, объявившегося на пороге дома Кроули. Отсюда вытекал следующий вопрос: почему Маклафлин решил послать меня в Филадельфию, когда сам смог совершить это путешествие всего неделю спустя? Сначала я думал, что он отважился на это путешествие, когда узнал, что болен раком, а кризис в наших исследованиях дал ему повод уехать из дома. Но по прошествии ряда лет, вновь и вновь вспоминая наш последний разговор у дома Кроули («А зачем бы иначе я послал своего самого способного ученика, чтобы он разоблачил ее?»), я стал задумываться, а не было ли тому иных причин. Но я так и не смог найти их, хотя порой и обнаруживал подсказки, разбросанные в его последних работах. Вот, например, одна из них, появившаяся в сентябре 1925 года в «Международной психической газете»: «Психические исследования — увлекательное занятие для молодого человека… но, когда вам за сорок, результаты приобретают слишком большое значение, что мешает объективности. Поэтому лучшими исследователями после атеистов можно считать студентов старших курсов».

Мне показалось, что в этой фразе слышатся отголоски слов Ричардсона. Я задумался, как и тем вечером на крыше отеля «Бельвю-Стратфорд»: а не оказался ли я вовлечен в более крупную игру, чем полагал. Игру стратегии и испытаний. Если так, то я, без сомнения, проиграл ее.

Так я думал до марта 1926 года, когда были опубликованы мемуары Маклафлина, где я прочел следующее: «Негласная цель всех психических исследований — поражение: то есть стремление к тому, чтобы Необъяснимое так и осталось неразгаданным. Что приводит к вопросу: имеем ли мы право утверждать, что сделали все возможное для решения задачи, если в глубине души надеялись на поражение?»

А что если я был для Маклафлина последней попыткой преодолеть это противоречие? Но и я, в конце концов, подвел его самым неожиданным образом. Мне предназначено было быть таким, каким он сам быть не мог — скептическим, бесстрастным, решительным, а я совершил тягчайший грех исследователя и влюбился в испытуемую. Я часто недоумевал, как Маклафлин сумел столь быстро, раньше меня самого, догадаться о моем сердечном недуге; мне никогда не приходило в голову, что и он сам мог быть знаком с этой болезнью.

Когда поток посмертных публикаций записок Маклафлина постепенно иссяк, я пришел к выводу, что, возможно, у нас были общие слабости. Мы оба хотели верить — со страстью, граничащей с безрассудством, — в то, что феномен Мины Кроули реален.

Маклафлин сошел в могилу разочарованный. А я был обречен терзаться сомнениями, которые подобны мукам чистилища. На первый взгляд у меня не было никаких причин для сомнений. Признание Тома Дарлинга должно было положить конец любым вопросам по поводу подлинности Уолтера, именно так восприняли его слова все остальные члены экспертного комитета «Сайентифик американ». Исследование завершено. Но все же слова Дарлинга продолжали преследовать меня на протяжении всех лет, проведенных мной в медицинском колледже.

«Я знал Уолтера Стэнсона… лучше любого из вас. Тот сукин сын, которого я слышал сегодня, вовсе не он».

Возраст и опыт не всегда помогают понять поведение других людей, но, по крайней мере, если вам повезет, они дают вам возможность понять себя самого. Я знал, что не обрету покоя, пока не разрешу все свои сомнения.

И вот одним жарким летним вечером, между третьим и четвертым годами учебы в медицинском колледже, я сел на поезд до Провиденса и посетил торговое предприятие Дарлингов. Я ждал встречи среди новеньких автомобилей, любуясь фаэтонами и родстерами, выкрашенными в ниагарский синий и арабский песочный. Наконец объявился Дарлинг, он был без пиджака, его улыбка коммерсанта несколько поблекла, когда я представился. Да, он, конечно, помнит меня — то, что произошло тогда в Филадельфии, не скоро забудешь. Когда Дарлинг смекнул, что я не собираюсь покупать у него новенький «Форд», то не смог скрыть своего разочарования. Я понимал, что, как только прибудут настоящие клиенты, мне трудно будет рассчитывать на его внимание, поэтому прямиком перешел к делу.

— В последний вечер в Филадельфии, — напомнил я, — вы заявили, что не сомневаетесь, что тот голос не принадлежал вашему приятелю Уолтеру Стэнсону.

— Верно.

— Вы по-прежнему в этом уверены?

Он, прищурившись, подозрительно посмотрел на меня:

— А почему нет?

— Просто мне всегда было любопытно, — поспешил добавить я.

— Любопытно?

— Да, что именно вас в этом убедило?

Он поправил галстук и посмотрел через мое плечо, не пришли ли покупатели. В этот непроизвольный момент я вдруг увидел того самого солдата, с которым Уолтер сдружился во время войны. Тот парень был совсем не похож на торговца автомобилями — этого напыщенного героя войны, который теперь стал мужем и отцом и человеком без секретов. И в этот миг я понял, почему он был столь непреклонен тогда и почему остается таким и сейчас. Дарлинг снова посмотрел на меня, словно уколол заточенным карандашным грифелем, и повторил то, что говорил когда-то Маклафлину: