Иначе не могу - [66]

— Да мы и так не разлей-вода.

— Я все-таки в лоб тебя спрошу: как ты относишься к идее Сергея насчет гарантийного ремонта? Только без уверток.

— Я не считаю это настолько серьезной проблемой, из-за которой стоило бы ломать копья. Рано или поздно изживет себя. Мы с Сергеем не раз спорили.

— Значит, Платон мне друг…

— …а истина дороже. Решение такой проблемы входит в компетенцию производственного отдела, экономистов, администрации. Не растрачивает ли себя Сергей попусту? А ведь умный инженер. Идеями набит всегда. Что, мало ему чисто административных хлопот? И, потом, здравый смысл…

— Ну, милый, если следовать здравому смыслу до конца, то на четвереньках ходить удобнее, логичнее — больше точек опоры…

— И, потом, Ахмет Закирович, я человек по характеру деловой, люблю конкретность. Осязаемость, что ли, во всем.

— Словом, прагматик.

— Называйте как хотите. А Серегина затея, знаете… Психологию людей не переделаешь за месяц. За всем не уследишь, это не завод.

Азаматов пристально взглянул на него — Андрей выдержал его колючий, чуть оценивающий взгляд.

— А все-таки Старцев прав. Нельзя укрываться от жизни за оградой из технических проблем. Ты читал в «Известиях» выступление главного инженера «Сосновскнефти»? Прочти, здорово перекликается с мыслями Старцева. Всегда нужны люди, делающие первый шаг. Согласен — Старцев горяч, путаник иногда, бьет наотмашь.

— Это-то я знаю…

— Тем более. Я повторяю, мы в преддверии больших перемен. Экономика, четкое планирование, техника настолько органично переплетутся между собой, что только успевай поворачиваться. А Старцев ищет. Видит завтрашний день. Мы неизбежно придем к технически и экономически четко обоснованному ремонту скважин. Пора кончать с анархией. И помогать Старцеву будем. Мы с тобой. Я вообще люблю ершистых и горячих. И сам не из покладистых башкир.

— Уж не думаете ли, что я ему палки в колеса буду ставить?

— Не думаю. Но тебе нужно быть чуть поменьше железобетонным. Не обижайся.

— Уж такой уродился.

— Подумай на досуге.

Дина опустила ноги на пол, открыла настенный шкаф, достала просторный узорчатый халат. Набросила на голые плечи, забралась с ногами в кресло. Вздрогнула: плоские бронзовые часы на стене начали бить шесть. В окне металось разлохмаченное со сна солнце, и застекленная часть двери отвечала ему сияньем. Дина зажмурила глаза.

Андрей лежал, повернув голову, выгоревшие волосы разбежались по подушке. Губы плотно сжаты, будто думает о чем-то напряженно, упорно. Две морщины на лбу загибаются к вискам. Одна рука огромная, с голубоватыми струнками жил откинута, другая заброшена за голову. Руки, которые недавно обнимали ее.

— Андрей… — тихо позвала она.

Он спал. Вздымалась широкая бугристая грудь, словно там, под кожей, змеились сплетенные друг с другом канаты. Кожа была белой, только слабый загар шеи острым треугольником впивался в майку. Дина все еще старалась осознать в полной мере, что это Осташков, белоголовый Андрей, чьи тревожные глаза во время проводов в армию помнятся до сих пор. Андрей, Андрюшка, Андрюха… Повторяя его имя, она старалась накрепко привязать его к своему сегодня, к утру, к комнате, в которой поселилось ее внезапное, как обвал, счастье.

Он пришел вчера поздно вечером, совершенно измотанный, горячий, пропахший нефтью, с устало обвисшими плечами. Целый день что-то не ладилось на экспериментальной автоматической установке по сбору нефти и газа. Остановился в проеме двери, тяжело шагнул в коридорчик. Приподнял ее за локти, держа на весу, сказал: «Я пришел, Дина. Я совсем пришел. Уж очень хотелось видеть тебя. Бог с ней, автоматикой». У Дины вспыхнули щеки. Потом целый час они сидели за столом, не сводя друг с друга глаз. «Я пришел, Динка». «Ты хорошо сделал», — просто ответила она. Они болтали, смеялись, пили какое-то азербайджанское вино, стараясь чокнуться так, чтобы бокалы звенели торжественнее. Оба они словно хотели забыть о том, что этой ночью больше никто, уходя, не хлопнет дверью. Когда она проходила мимо, он обнял ее за талию и мягко, но решительно привлек к себе — в глазах его было отчаянное выражение. Он шептал ей невероятные глупости, гладил плечи, руки, грудь, будто убеждаясь, что это она, что она не исчезнет, как было не раз за последние годы. Поцелуи его были неумелы, как у мальчишки, и его растерянность, внезапно обрушившаяся нежность потрясли Дину…

Андрей пошевелился и затих, только откинутая рука некоторое время гладила подушку. Дина подошла к кровати, опустилась на колени, сложила на них руки и стала рассматривать Андрея.

«Я не загораю. Даже на практике в Мангышлаке ходил, как… младенец. Меня прозвали крупногабаритным альбиносом. Почему я не загораю, а?»

«Динка, у тебя глаза не карие и даже не орехового цвета. Они очень теплые. Ласкают. Даже когда ты злишься, они не бывают злыми. Я люблю смотреть, как ты удивляешься чему-либо: переламывается бровь почти под прямым углом — немного смешно даже».

Теперь даже подумать дико, что ОН мог быть совсем другим. В свои двадцать восемь лет Дина почти не знала мужских объятий, если не считать тягостных отношений с одним пятикурсником из бауманского училища. Было в них что-то лихорадочное, надломленное. Была исступленная близость, но без ощущения этой высокой чистоты.