Имя Зверя - [26]

— Да, — пробормотал он. — Меры приняты.

Одним движением он вонзил стержень глубоко в череп Мюллера. Немец отчаянно дернулся, мучитель отпустил его, и он тяжело повалился на пол.

Эль-Куртуби безмолвно вернулся на свое место. Теперь все они принадлежат ему и сделают все, что он захочет. Признание Мюллера было очень кстати, но, в конце концов, в нем не было нужды, поскольку он знал, что ленты, конечно, фальшивка и что немец действительно, как он сам заявлял, был бы последним человеком, который бы предал их.

Глава 11

Ватикан, 11 сентября

Томазо Альбертини остановился и потянулся. Спина снова давала о себе знать, и он понимал, что скоро придется возвращаться в госпиталь на лечение. Ему скажут, как говорили много раз раньше, что человек в его возрасте должен с этим смириться. Если ему нужно работать, скажут ему, то он должен найти работу полегче. Но это означает, что придется покинуть Ватикан и искать работу в другом месте. Сама мысль об этом приводила его в отчаяние. Ему был шестьдесят один год, он работал в Ватикане с детства, так же, как его отец, и знал, что ему никогда не найти работу, не связанную с тяжелыми физическими нагрузками. Что доктора знают о жизни? Пусть это убьет его, но он будет работать здесь.

Толкая перед собой свою старинную тележку, чистильщик устало пересек площадь Святого Петра, начиная рабочий день. Часы показывали половину шестого, воздух по-прежнему был морозным. Над городом висела мертвая тишина. Ни шума машин, ни рева труб, ни туристов. Один лишь старый человек со своими щетками медленно шагал в холоде и темноте.

Он поглядел направо, на комплекс зданий над северным портиком Бернини. Все было так знакомо, что он и без света различал большую площадь, резные колонны, обелиск, двойные фонтаны, величественный собор, поднимающийся надо всем миром. Но его это не интересовало. Его внимание привлекало одно лишь освещенное окно в верхнем этаже Апостольского дворца, в секции, отведенной под апартаменты Папы. Светилось окно в спальне Папы. Томазо благочестиво перекрестился, как делал каждое утро. Он получал утешение от мысли, что Святой Отец, как и он, не спит. Солнце еще не взошло над собором Святого Петра, а Наместник Божий уже поднялся и молится за души людей.

Томазо толкал свою тележку, слегка дрожа на морозе. Спина может подождать еще пару месяцев. Сейчас есть и другие поводы для беспокойства: его внучка Николетта и ее неудачный брак с этим сицилийцем; операция его жены; деньги, которые удалось накопить на маленький «фиат». Задумавшись, он не заметил, как на верхнем этаже Апостольского дворца погас свет.

* * *

Святой Отец выглядит усталым, подумал Пол Хант. Усталым и больным, как будто на него навалились все беды мира. Он знал старика, когда тот был еще епископом в Дублине: Мартин О'Нейл, самый простой и лучший из людей. И он радовался, когда его избрали Папой: первый Папа-ирландец, принявший имя Иннокентия XIV. Но сейчас он был уже не столь уверен. Те самые качества, которые вызывали такую любовь верующих и уважение схизматиков, убивали Папу. Он оказался, как подумал Пол, слишком ранимым, чтобы нести ношу папства. В более раннем возрасте он мог бы стать великим Папой, возможно, святейшим из всех Пап. Но сейчас, когда старость берет свое...

Они сидели в маленькой личной часовне около спальни Папы. Обыкновенно понтифик находился здесь один до семи часов, когда к нему присоединялись другие люди из папского окружения, включая его секретарей. Но сегодня утром все было по-другому. Личный секретарь Папы приказал швейцарским гвардейцам у верхней площадки лестницы на третьем этаже впустить отца Ханта в апартаменты Папы раньше, чем остальных посетителей.

Двое мужчин весьма непринужденно разместились в задней части часовни. На полу рядом с ними лежал штабель папок. Папа сидел, склонив голову на тонкую кисть руки. На его пальце блестел большой перстень с папской печатью. Когда Иннокентий умрет, перстень будет снят с его руки и переломлен надвое папским камергером. Так исчезают признаки величия.

Пол сидел прямо, глядя на красный огонек, мерцающий на маленьком алтаре. Их окружали, наблюдая за ними, столетия.

Папа поднял голову. Он был одет в простые белые одежды, его ноги по-прежнему обуты в синие шлепанцы, в которые он влез, встав с кровати. На узком носу сидели очки в тонкой золотой оправе. Его глаза были глазами человека, познавшего страдания, но не смирившегося с ними: печальные глаза, затуманенные гневом. Но сегодня утром гнева в них почти не осталось. Его место заняли опасения.

— Пол, я очень устал, — произнес Папа. — Иногда мне кажется, что я всю жизнь чувствовал эту усталость. — Мягкий ирландский выговор, плывший по едва освещенной комнате, казался неуместным среди итальянской роскоши.

— Прошу прощения, Ваше Святейшество. Может быть, мне прийти попозже? Сейчас еще слишком рано.

Папа покачал головой и слегка улыбнулся:

— Нет, нет. Я сам просил вас прийти в этот час. Только это время принадлежит мне. Через час с небольшим я должен встретиться с Тарделлой, чтобы обсудить ход приготовлений к Святой дате. Какое тяжелое бремя — быть Папой в такой год.