Имя твоё... - [69]

Я вытащил себя из сознания Бородулина, будто Мюнхгаузен из болота. Какие вязкие, липкие мысли, неужели влияние Валериного подсознания намертво зациклило в мозгу следователя все мыслительные процессы? Бородулин думал очень интенсивно, не в пример Валере, но результат был тот же – то есть, никакого.

Или почти никакого. Отсутствие мысли не восполнить ничем, а круговое бесконечное движение можно все-таки попытаться разорвать, и если получится…

Как мне не хотелось возвращать собственное сознание в эту патоку, в липкий поток, текущий по кругу! Мысленно я даже перекрестился – подумал почему-то, что это не помешает, – и Бородулин, когда я нырнул в него вторично, уже не показался мне таким беспредельно неприятным; так бывает, когда вторично входишь в воду – в первый раз она казалась ледяной, и ты вылетел назад, будто пробка из бутылки шампанского, а во второй раз вода уже не кажется такой холодной, и ты осторожно погружаешь ногу, опускаешься по грудь, сжимаешь зубы, но можешь терпеть, а потом становится вообще хорошо, ты плывешь и получаешь удовольствие.

Удовольствия я не получил никакого. Мысль Бородулина я ухватил в том месте, где ему представилось, как после допроса Алины он достает из дипломата полиэтиленовый пакет, из пакета – пластиковую коробочку, из коробочки… Я рванул мысль в сторону, будто порвал натянутую веревку. Крепкая оказалась веревка, но и рывок был не из слабых, я вложил в него всю силы своей мысли.

Веревка лопнула, колесо мысли прекратило вращение, Бородулин бросил вокруг удивленный взгляд – так кролик вдруг вспоминает, что он еще жив, – и, сделав неожиданно для самого себя несколько быстрых шагов, нанес ребром ладони удар по шейным позвонкам шедшего впереди Валеры. Позвонки хрустнули, и я почувствовал, как моя голова отваливается от тела. На самом деле она, конечно, осталась на плечах, но болталась теперь из стороны в сторону, как повисший на длинной палке мяч. Взгляд метался – я видел то небо, то траву под ногами, то асфальт шоссе, то близкий уже поворот к аэровокзалу, то вообще ничего – черную пустоту, которая мелькала, исчезала и возникала, как недостающая деталь пейзажа, будто возникло в моем глазу слепое пятно и прикрыло собой часть внешнего мира.

Я не стал оборачиваться, а Бородулин, похоже, разорвав кольцо мысли, все больше приходил в себя. И страх, животный страх живого перед мертвым, которого он был лишен в последние минуты, появился опять. Удар по шее был нанесен все еще инстинктивно, а потом Бородулин увидел, наконец, с кем имел дело, и отпрянул, остановился. «Ну же, – сказал я ему, – мы должны вместе, как ты не понимаешь, мы живые, мы должны помогать друг другу, а ты помогал ему, мертвому, и хотел, чтобы было плохо Алине, а это неправильно, ты понимаешь или нет?»

Конечно, он понимал. Он пришел в себя достаточно, чтобы понимать чужую мысль, возникшую в его собственном сознании, но еще не вернулся в себя настолько, чтобы думать самому и самому принимать решения.

«Вперед!» – попросил его я. Бородулин, ускорив шаг, догнал Валеру и обхватил его обеими руками. Это было все равно, что попытаться остановить линкор. Бородулин повис на Валере, болтавшаяся во все стороны голова покойника почему-то мешала, а потом оба повалились на землю, и Валера задергался, будто эпилептик, трава, на которую они упали, пожухла моментально, а на асфальте появился иней. Бородулин лежал на Валере, дергавшемся под ним, и только сейчас, когда к нему возвращалась не только способность думать, но и тактильная чувствительность, ощутил холод Валеры, пронизывавший, будто миллиард острых иголок.

В этот момент – я пока не понял, чем он отличался от других – я почувствовал, как в сознании Валеры появилась отчетливая, простая, как аксиома, собственная мысль, будто в пустом пространстве космоса возник атом материи. Мысль была простая: «Уйди!» Странно, но я понимал, что слово не было направлено против Бородулина. «Уйди!» – это Валера говорил мне. «Уйди!» Как могла образоваться живая – пусть и элементарно простая – мысль в мертвом мозгу, давно лишенном электрической активности?

«Хорошо, – сказал я, – если ты оставишь Алину в покое».

«Уйди», – повторял Валера, как заведенный, лежа под Бородулиным. Он не сопротивлялся, когда следователь надевал на него наручники, он вообще не понимал, что происходит, ему мешал я, а он мешал мне, и я не собирался покидать поля боя до тех пор, пока не получу однозначный и вразумительный ответ на свое встречное требование. Повторять я не стал, мне было тошно в этом теле, тошно и противно, и еще какое-то ощущение возникло и стало доминирующим, но странное дело – ощущая нечто, я не мог его определить. Нечто – и все тут.

Бородулин выронил наручники, мгновенно покрывшиеся инеем, и закричал от невыносимой боли – только сейчас он почувствовал, что лежит не на теплой человеческой плоти, а на чем-то, что не имеет названия, на чем-то таком холодном, что языкам этого ледяного огня ничто живое не способно сопротивляться, можно сделать только одно – бежать, не прикасаться. Так Бородулин и попробовал поступить, только попробовал, потому что притяжение удавьего взгляда оказалось сильнее, и сильнее оказалась боль, сковавшая движения.