Имя твоё... - [50]

– Сади… – хрипел Бородулин, нашаривая под столешницей кнопку вызова охраны. Руки у него дрожали, и, даже нащупав кнопку, он не смог ее нажать.

– Сади…

Если он сейчас умрет, мы сможем поговорить на равных. Правда, тогда в разговоре не будет никакого толка, и мертвому Бородулину это станет ясно сразу, как только он увидит, наконец, себя со стороны. Это очень интересное зрелище, когда смотришь на себя со стороны – если, конечно, смотришь не на поверхность, не на остывающее тело, а на то, что истекает из него в эти минуты после остановки сердца.

Нет, следователь не стал умирать. Он опустился на свой стул, схватился обеими руками за грудь – сердце прихватило, неприятно, конечно, но не смертельно.

Я обошел стол и направился к двери, держа пистолет в опущенной руке. Разве я собирался стрелять? Нет, конечно.

– Сади… – хрипел Бородулин.

Я попытался открыть дверь, но не смог – дверь оказалась запертой, и я не знал: изнутри или снаружи. Как положено в этих заведениях запирать двери, когда следователь ведет допрос преступника? Почему – преступника? Разве я – преступник?

Да, конечно. Я преступил закон природы. Я вернулся, хотя не мог этого сделать.

Я дергал ручку двери обеими руками и чувствовал, как с каждым разом мышечная сила возрастает, а желание выйти отсюда, соответственно, становится все меньше и меньше. Закон сохранения… чего?

Когда ручка, вырванная из замка, осталась в моей руке, желание что бы то ни было делать иссякло окончательно, и я вернулся. Сел на стул, бросил на стол искореженную дверную ручку и посмотрел следователю в глаза. «Ну, – сказал я, – ты хотел что-то спросить? Спрашивай, отвечу».

Бородулин продолжал растирать грудь руками и смотрел на пистолет, лежавший на полу возле двери. Ах да, я бросил оружие, когда обеими руками схватился за ручку двери. И что? Кажется, следователь больше всего сейчас боялся, что я вспомню о пистолете.

Я пожал плечами. «Ну, – сказал я, – спрашивай».

Следователь молча смотрел мне в глаза. Вот странный человек. Сначала не мог поднять на меня взгляда, теперь не может его отвести. Между нашими зрачками протянулась нить мысли, дорожка, по которой я мог бы пройти и попытаться понять этого человека изнутри, но зачем мне это было нужно? Я перекусил нитку взгляда, перервал ее, и для Бородулина именно это простое мое движение – не тела, а сознания, – стало почему-то потрясением.

– А-а… – из горла Бородулина вырвался никак не модулированный вой – будто звук несущей частоты в радиоприемнике, когда передачу интересной программы неожиданно прерывают помехи.

Вообще-то мне здесь больше делать было нечего. Но не ломать же дверь, я мог это сделать, переливая в мышцы энергию собственного сознания, которую легко черпал из бесконечного источника, названия которого не знал. Мне не нужны были сейчас демонстрации моей мышечной силы – никчемные демонстрации, без которых я мог обойтись.

Я? Почему я понимал себя не так, как понимал совсем недавно? Я? Почему мне стало жаль следователя? Почему я пожалел дверь, закрытую на замок? Почему я вообще…

Кто я?

Этот простой вопрос вызвал во мне странное ощущение раздвоения личности, неприятное, как удар током. Если бы следователь Бородулин вдруг спросил: «Назовите ваше имя, отчество, фамилию», что я сказал бы в ответ?

Валерий Данилович Мельников? Или Вениамин Самойлович Болеславский?

Прочь!

Я вытянул руки и увидел свои пальцы, похожие на иглы. Острые иглы впились мне в глаза, и я закричал от боли. Я кричал «Уходи!», и я ушел, потому что больше не мог терпеть.

Глава четырнадцатая

На темном экране монитора беспорядочно перемещалась надпись Be happy, то увеличиваясь, то уменьшаясь, то переворачиваясь, а то и вовсе выворачиваясь наизнанку. Надпись эту я внес в память на прошлой неделе, а до того экран охранял текст, вообще не имевший смысла: Attractive winter.

Я ткнул пальцем в какую-то клавишу, и экран осветился, возникли многочисленные значки – иконки программ, и я пересчитал их одну за другой, не пропуская: тридцать две, столько, сколько и должно было быть.

И только после этого пришел в себя окончательно.

Часы, стоявшие на книжной полке, показывали 12.34 – интересное время, время как последовательность натуральных чисел. Знать бы еще, какой день на дворе – сегодняшний или уже завтрашний.

Сегодняшний, конечно. Полдень, пора перекусить. И напиться – как только я подумал об этом, жажда заставила меня подняться (странно – я не ощущал слабости в ногах) и направиться в кухню. Достав из холодильника початую бутылку «Спрайта», я приложился к горлышку и пил, пил, пил, напиток проливался и капал на рубашку, а я не мог оторваться, и мне казалось, что не ледяная жидкость течет в горло, а мое собственное сознание, на какое-то время спрятанное в этой зеленоватой бутылке, будто джинн, возвращается в меня, заполняет все клетки тела, раздувает мозг, прогоняя из него то, что было прежде…

Бутылка опустела, и я бросил ее в мусорное ведро.

Я вернулся, я стал собой, это было приятное ощущение, и это было ощущение, которого я так не хотел ни сейчас, ни в будущем. Изменяясь – изменяйся. Уходя – не возвращайся.

«Будь открыт и будет открыто. Иди, куда ведут, и не оглядывайся. Ты знаешь все, но боишься того, что знаешь. Знание не воспринимается через страх. Отринь».