Имя и отчество - [9]

(Надо сказать, что я до самой этой минуты, еще на лестнице, еще и перед дверью надеялся, что Миша своих родителей выдумал. И ведь знал же, что они есть, по документам знал, а вот поди ж ты… Как-то так лелеялось и обманывалось; ведь не хотел же почему-то Миша, чтоб я ехал с ним… Просто я, наверное, не знал, как смотреть им в глаза; да само их существование мне казалось чудовищным. Да уж если на то пошло, так и сам детдом, в котором живут дети при живых родителях, — чудовищным. Ну и дальше еще в скобках: вот, значит, мы приезжаем, и что-то такое обнаруживается, какие-то такие особые обстоятельства… черт знает какие, но уж, конечно, очень особые, которые могли бы оправдать родителей. Или так: Миша водит меня по незнакомым улицам в надежде, что мы как-нибудь потеряем друг друга… А что документы, так, господи! Мало ли какая может случиться путаница с документами. И как составилось-то красиво, особенно дальше: я не нарушу его игры, не выдам его тайны, Миша и на этот раз вернется с «подарками», которые мы вместе купим в магазине…

Я так и не понял, испытывал ли Мишка стыд оттого, что при живых родителях жил в детдоме.)

Он вошел без стука. Отец был на кухне, ходил там с оттопыренной загипсованной рукой; из гипса торчали кончики пальцев с въевшимся в них машинным маслом, с синими выпуклыми ногтями. Для четырнадцатилетнего Миши он был очень молодой отец, что-то уж даже слишком. Хмурое лицо еще не размялось, не разогрелось еще первым воскресным похмельем. Все в этом лице было крупно, но заморщено, придавлено; ему б веки набрякшие приподнять, рот отвердить в улыбке, так были б на лице одни эти глаза и рот.

— Навернулся, что ли? — спросил Миша.

— Ты есть будешь?

— А права́? Отобрали?

Миша полез в ящик стола, где вместе с вилками лежали какие-то бумажки. Похоже, что вообще у них тут на кухне была сосредоточена вся жизнь.

— Где трудовая?

— Не знаю. Лежит где-то.

— Эх, ты! Папа… Мало что права отобрали, так еще и статью, конечно, влепили. Прокукуешь теперь.

— Не. В любом месте сварщиком возьмут.

— Возьмут… Покажи трудовую. Там, поди, уж записывать некуда.

— Натворил что-нибудь? — спросил отец меня. — Ничего, я его скоро заберу.

Я вдруг забыл, что приехал «просто так», и даже не заметил, что он догадался обо мне.

— Вы ему часто так обещаете? А то я знаю таких: обещают, а сами… И парнишка ждет, сам не свой ходит. Хоть бы уж туда или сюда. Больно смотреть. Лишены, а морочите голову.

— А кто лишал-то?! Лишают они…

— Не знаю, кто уж там лишал, а только сына больше не дергайте.

— Гляди-ка, лишают они…

— Пусть уж там живет. Там спокойней.

— Да нет, кто лишал-то? Люди лишали! Природу — понял! — захотели изменить. Комиссию они создают… Комиссию — понял! — по переделке природы. «Постановляем, что этот сын больше не сын».

— Ишь вы как повернули…

— Мишка, посмотри, кто там.

Она что же — появилась там в коридорчике и сидела тихо-тихо, подслушивая? Вдруг вошла в комнату сама Мишина мать; Миша был здорово на нее похож. Только глаза у матери были другие — торопливые. Нет, наоборот, в них мерцало какое-то застывшее раздражение.

— Какие люди-то? — сказала она. — Какие люди? Вы знаете, какой у нас дом? Одни завистники, кляузники, тут и поговорить-то по-человечески не с кем, все только и знают что рыпаются. Особенно мы не пришлись им по вкусу, мы, видите ли, не такие, а какие тогда, позвольте вас спросить, мы должны быть? Уж благодарим покорно, на вас похожими быть не желаем, сидите в своих норах, покупайте свои машины, жрите, мы вам в кастрюли не плюем, ради бога, живите как хотите, а то что же это такое получается…

Она говорила быстро, ровно и много, без восклицательных знаков и совершенно беззлобно, бесстрастно, из-за чего смысл ее слов стал смазываться, как сквозь сон, и я слышал только ровный качающийся голос. Ее самой как бы не было тут, будто она говорила из-за чуть-чуть приоткрытой двери, и я никак не мог сунуть в дверь ногу, чтобы задать один-единственный вопрос: так что же, может, вы хотите подать заявление в комиссию и серьезно забрать ребенка!

Весь дом был ужасный, ужасный, все в нем не работали, не ели, не отдыхали, а только упорно изводили ее, сживали со света. И у нее уже мало осталось сил говорить об этом. Ей бы в крик, но от усталости голос ее не способен был подняться выше ровного шепота.

Но больше меня при этом удивлял отец. Лицо у него совсем запаялось какой-то непробиваемой хмуротой, и большие желваки так и перешвыривались.

— Ну ты это ладно, — сказал он вдруг. — Заткнись.

— А разве не так?

— Хватит, я сказал! Сегодня тоже контролеры на электричке провезли? И опять аж до Александрова?

— Никакие не контролеры, я сегодня у Таньки ночевала.

— Сегодня, значит, у Таньки. А вчера?

— Я ж тебе говорила: контролеры провезли, я билет купить не успела. А там десятичасовую отменили, я на вокзале до утра просидела.

— Значит, контролеры?

— Оой!.. Однако, не поленился, съездил?

— Мне теперь делать нечего, я и езжу. Так что, дорогая, вчера они вообще никого не задерживали.

— Да ой?

— Я те вмажу счас — будет ой!

— Да что ты, миленький, шпиончик ты мой… Ну и как, где же я была? Узнал?