Имя для сына - [75]

— Ты твердо уверен, что прав?

— Уверен. И люди так думают. Если хотите, я письма принесу, отклики на статью.

— Хорошо, принеси. Завтра.

На следующий день Андрей принес ему письма. Воронихин положил их в стол и забыл, как забыл о многом после того, как арестовали Козырина. Молодой следователь перед отъездом был у него на приеме и за час с лишним дал полную информацию, которую Воронихин так упорно выбивал из него полторы недели назад. Бесстрастным голосом, изредка заглядывая в бумаги, разложенные перед ним на столе, следователь говорил и говорил, а Воронихин, ошарашенный цифрами и фактами, под конец уже не воспринимал смысла сказанного. Не умещалось в голове. Нет, конечно, он не был наивным мальчиком, он знал многие грехи и грешки, которые водились за Козыриным, но чтобы такое, в таких размерах, что он сейчас слышал, — не поддавалось никакому объяснению.

Разбитый, в полном противоречии с самим собой, Воронихин никак не мог теперь цепко ухватить руль и держать его по нужному курсу — руль вырвался из рук и крутится, не подчиняясь Воронихину. Вскоре после ареста Козырин был исключен из партии. На этом же бюро по настоянию Рубанова пересмотрели дело Агарина и отменили выговор. Это было первое бюро в бытность Воронихина, которое проходило, не подчиняясь ему.

И вот сейчас, разбирая толстую пачку писем в разномастных конвертах, он пытался все собрать воедино, чтобы обдумать и осмыслять, но не мог. Каждое письмо, как ведро холодной воды, без промаха опрокидывалось на голову. Не зря откладывал чтение листков, написанных самыми различными почерками. Лучше бы их совсем не читать. Они просто раздевали донага Козырина, а в конечном итоге и его самого, Воронихина. А он-то думал, надеялся, что его знают только в привычной одежде.

Нет больше сил читать письма. Воронихин сгреб конверты в кучу, оставил их на столе и вышел из кабинета. Он не раздумывал, куда ему ехать, когда сел в машину. Он приехал к Савватееву.

Болезнь сильно изменила Пал Палыча: щеки и глаза ввалились, длинные седые волосы словно бы пожелтели. Он лежал на диване, когда вошел Воронихин, некоторое время, прищурясь, внимательно смотрел на гостя, не узнавая.

— Что, Павел, отдыхаешь? Похоже, работать неохота, притворяешься? — Воронихин шуткой хотел скрыть свою жалость, которую вдруг испытал к сильно изменившемуся Савватееву. Все-таки, несмотря ни на что, он его любил.

— А, это ты. У меня блошки в глазах скачут, пока проморгаюсь, да разгляжу. Садись где-нибудь. Как там хлеб нынче убирают?

Воронихин присел рядом с ним на диван, неестественно хохотнул.

— Павел, ты с попами не знался?

— Не доводилось вроде.

— Значит, будешь сегодня вместо попа. Исповедоваться я пришел.

— Что это на тебя накатило?

— Да вот так уж. Слушай как на духу.

Никому бы в районе никогда не рассказал этого Воронихин, даже не заикнулся бы, а вот Савватееву рассказывал все подробно и обстоятельно. Он не ждал и не надеялся услышать от него утешений, но все-таки испытывал облегчение, что все это теперь будет жить не только в нем одном.

— Дальше не надо, — прервал его Савватеев. — Понятно. Худой я поп, Саня, грехов не снимаю. Знаю, почему ты засикотил — по сопатке дали. И кто — мальчишки, сопляки! Наизнанку тебя вывернули, или, как теперь модно говорить, вычислили. Я знаю, Саня, с чего ты прибежал и чего испугался. Не начальства. Совести своей испугался, заговорила она в тебе. Она тебе душу растравила. Больше ничего не скажу, нечего говорить.

Савватеев растерянно зашарил руками по дивану, вполголоса ругнулся, наконец нашел очки, надел их, но вздохнул и сразу снял.

— Понимаешь, накатит — и как туман в глазах. Видать, отпрыгался орелик.

— Так ты мне больше ничего не скажешь?

— Нет, Саня. И больше возвращаться к этому не будем.

Воронихин прикрыл ладонью глаза и тяжело засопел.

— А ничего мужики, а? — неожиданно спросил Савватеев.

— Какие, мужики?

— Андрюха мой с тем следователем… да Рубанов. Слышал, намертво Козырина прижали, тюрьмой пахнет.

— Ты же сам сказал — хватит про это.

— Хватит, так хватит… Давай-ка споем лучше. Помнишь, как раньше?..

Воронихин удивленно посмотрел на него, но ничего не сказал.

Серые запавшие щеки Савватеева чуть зарозовели, мутноватые глаза словно прояснились. Он сел на диване, подпер голову ладонью и, чуть раскачиваясь, запел негромким глухим голосом:

То не ветер ветку клонит,

Не дубравушка шумит…

Воронихин стал подтягивать. Пели тихо, протяжно, сдерживаясь, и от этого песня получалась еще грустней, крепче брала за душу.

Догорай, гори, моя лучина,

Догорю с тобой и я…

Уже наступили сумерки, в комнатах было темновато. Увлеченные песней, они не заметили, как появилась Дарья Степановна. Она присела на стул у дверей и не торопилась вмешиваться. Лишь когда они кончили петь, подала голос:

— Александр Григорьевич, ему ведь волноваться нельзя.

Оба дружно оглянулись. Воронихин смущенно поздоровался.

— И спать ему пора.

— Понятно, Дарья Степановна, раскланиваюсь… Извините.

— Подожди, я провожу.

Савватеев вслед за Воронихиным грузно поднялся с дивана. Оба вышли на крыльцо.

Был один из тех вечеров конца августа, когда лето неслышно и незаметно поворачивает на осень. Такими вечерами становится темнее, прохладнее, ярче высыпают звезды, с огородов тянет влажными запахами, и тишина устанавливается такая, что если замереть и придержать дыхание, то услышишь, как бьется собственное сердце. Они побоялись нарушить тишину, долго стояли на крыльце, и сумерки подступали к ним плотнее.