Импульсивный роман - [34]

Вчера и сегодня утром как Юлиус ни старался, но так и не смог придумать хоть что-нибудь подходящее для оправдания Эвангелининого отсутствия. То есть он мог бы. И придумал. Но все это не годилось для проницательной Зиночки. Не годился и сам Юлиус для такого дела: Зиночка Юлиуса знала так, как он себя не знал, хотя это не значит, что она знала его совершенно.

Медленно по сверкающему снегу шел Юлиус, припадая на правую ногу. То Существо, или что-то иное, что поселилось в нем со вчерашнего вечера, притихло и только откуда-то издалека напоминало, что оно есть. И чтобы Юлиус особенно не радовался. А он радовался. Сам не понимая — чему. День был уж очень хорош: классический, миллионы раз описанный поэтами и прозаиками, раскрашенный художниками на своих полотнах — ах, зимний день в солнце в небольшом городке, когда нечищены тротуары, и с крыш до голов прохожих свисают огромные сосульки, и углы домов украшает голубой ломкий смерзшийся снег, близкий уже ко льду. И все ядрено. А день поскрипывает и побрякивает, искрится и веселит любую душу, как бы ни была она печальна, больна или наполнена горем.

И от окружившей Юлиуса красоты окрепла в нем мысль, что придумывать ничего не надо, что как все будет, так и ладно. Он довольно быстро шел по улице, совсем не ощущая ни ветви, ни ржавой иглы. Он опять улыбнулся — чего не придумает и не воплотит воображение во тьме ночи! Сердечный приступ небольшой силы принять за невесть что! Только подойдя к небольшому деревянному дому, где имели они сейчас временное пристанище, Юлиус с мгновенной и бешено сильной тоской, которая охватила горло как рыдание, не захотел покидать улицу, где ему сегодня было так хорошо. И день подходил такой же радостный и красивый, как и утро. Юлиус постоял еще на крылечке, не смахивая пышный снег с перилец, а погрузив в него руку без перчатки, с наслаждением давно неизведываемым. Он закрыл глаза и почувствовал, как греют лицо солнечные лучи. Стоял мороз, и сосульки были в самой своей мощи, а солнце грело. И откуда-то донесло до Юлиуса ток весны, запах почек и разогретой, полной сил коры. Запах, каким он бывал самой ранней весной в парке, в липовой аллее, завершением которой белел ажурный дворец, бывший когда-то чьей-то резиденцией (девочки любили больше сиреневую аллею, Зиночка — тополиную, а он — липы. Огромные старые серые липы с маленькими едко пахнущими листками). Было все это мгновением, и Юлиус даже руку протянул, чтобы задержать его, вдохнуть, но хватил крепкой, набравшей силу зимы, и тогда открыл ключом, который ему дали, ветхую темную дверь, не оглянувшись уже на белое, оставленное им сверкание.

В коридоре было душно, дом был мал, а тут прибавилось тряпичных узлов и людей и их частого горячего тревожного дыхания.

Юлиус вошел в предназначенную им комнату и увидел, что вещи брошены, неразобранные, посередине, а Зинаида Андреевна лежит на оттоманке, накрывшись шубой, и вид у нее нездоровый. Томаса сидит рядом, они о чем-то шепчутся, и лица у них серые и озабоченные. Обе, как показалось Юлиусу, посмотрели на него с осуждением, и он постарался сразу же стушеваться, потому что понял, что выглядит он после своей прекрасной прогулки по морозцу не так, как они, а радостно и румяно, что само по себе сразу ставит его в виновное положение.

— Где Эвангелина? — спросила Зинаида Андреевна со строгостью, и лицо ее заострилось и вместе с тем обвисло еще больше. Но тут в глазах возник ужас, потому что она незамедлительно подумала, что со старшей что-то приключилось. Юлиус ошибался, считая, что слишком весел и румян его лик.

— Скоро придет. Я оставил ее кое-что убрать, — ответил Юлиус, зная, что второй фразой он придаст первой весомость и правдоподобие.

И Зинаида Андреевна успокоилась. Вчера, уезжая в пылу обиды и страха, она не подумала как следует ни о мебели, ни о старых сундуках на чердаке, в которых хранилось не только старое тряпье и разрозненные читанные журналы, но и многое нужное, а кроме того, был там тайник у Зинаиды Андреевны, о котором она забыла вчера, а сегодня вспомнила и расстроилась. И не лежали там дорогие украшения и эмалевые табакерки с настоящими перлами — там были вещи никому не интересные и не нужные, но дорогие сердцу Зинаиды Андреевны. Папенькин парадный вицмундир, пересыпаемый нафталином ежегодно, матушкин венчальный наряд, шкатулка из лака, полная поздравлений, пригласительных билетов и записочек, ее и Юлиусовых. А вот на самом дне лежала, пожалуй, и драгоценность. Японский веер, с рисованными тонкой кистью тоненькими пластиночками из дорогой кости. Про веерок этот знал только Юлиус, да и то, конечно, забыл. Веер этот подарил Зиночке Иван Егорович, подарил перед самым своим отъездом. Откуда этот веер был у старика, Зиночка не знала и никогда его ранее не видела. И, не доверяя свекру, считая, что он не хочет им с Юлиусом счастья — из-за того, что они уничтожили его булочную, — Зиночка из суеверия и чтобы отвести от своей семьи дурное (принесенное подарком старика), засунула веер на дно сундука. И никогда не доставала. Хотела все время кому-нибудь подарить (злая сила, заключенная в веере, могла принести несчастье только их семье. Говорят, что одна и та же вещь имеет две противоположные силы: если одному она приносит несчастье, то другому счастье, вспомните о веревке повешенного), да каждый раз, уже решив о подарке, жалела веер, его необыкновенную красоту. Теперь Зинаида Андреевна вспомнила о веере и подумала, что зря она каждый раз завлекалась его красотой и зря оставила в доме, пусть даже на чердаке, в старых вещах.