Импульсивный роман - [33]

Говорят, в минуты перелома жизни или тяжелой болезни приходят воспоминания детства, молодости, счастливых дней, коих не вернуть. Может быть. Но у Юлиуса так не получилось. Наверное, хватило ему с лихвой тех часов в магазине, когда и жизнь вся прошла перед ним, и думал он обо всех и обо всем. Сейчас им овладело равнодушие. Даже к Эве. Но все же наступали просветления, и он тогда понимал, что безразличие это сама болезнь и есть, и когда он в нее погружается весь, тогда и не волнуют его ничьи судьбы, а чуть вынырнет на поверхность, дохнет живой жизни, снова любовь и тревога заполняют его. И вновь тошнотворное вязкое безразличие.

В доме стояла полная тишина. И раньше, бывало, он не засыпал сразу. Слушал живую тишину дома, шумки, шорошки, потрескивания и вздохи. А сегодня дом будто сам стал болен и привалился не дыша на одну из своих стен. Один раз пролетело перед Юлиусом видение его папеньки. Прекрасного Егория Ивановича, каким он был в последний раз на пристани, потом на пароме — с поднятою к глазам рукою, затянутою в перчатку. Истый барин иностранного происхождения. Мелькнул и дед. Как он бушевал, когда родилась Эвочка и Алексей Егорьевич сказал, что закрывает булочную и кофейню и открывает магазин точной оптики. А потом сидел старик в кофейне за столиком и не пил ни кофе, ни сливок, а смотрел куда-то тускло в сторону. Старый, съежившийся, будто резанный из сухого — иссохшего — дерева. Перед окончательным закрытием кофейни Эберхардт — Иван Егорович пришел к Юлиусу и сказал ему на своей ужасной тарабарщине:

— Алексей, я стелал клупи хот. Я дал тебе русский имя и немецкий лицо. А всем сказал, што ти есть русски. Я стелал пулечный, как всякий порядочны русски, а ты хочешь немецка оптик. Ты телаешь плохой торгофля. Ты не кормишь семья и сам умрешь петняк. Ты телаешь, как клупец, ни русский, ни немецкий. Я пыл горты. Вот теперь я фсе фишу, а ты — нет. Стелай токда ресторация или как тут — трактир-р.

Юлиусу недосуг было слушать бред старика, он спешил глядеть на Зиночку и дочку и ответил, что все решено и будет хорошо. Видел уже себя главой фирмы, переезд в Петербург и счастье и благоденствие всей семьи. И, главное, он не мог помыслить заниматься чем-либо другим, кроме стекол, точных и таинственных. Наверное, ему не дано ничего иного в этой жизни, как только смотреть в стекла, как дитя (а не торговать ими!), и ждать, что однажды в них — и потом уже и без них! — он увидит иной мир, иное его измерение. Чего мы не видим, потому что наши глаза — прекрасные или некрасивые — видят только то, что показывает наш личный хрусталик, механик и работяга, постоянный житель нашего организма. Он сродни, конечно, отстраненным стеклам, но, увы, зависим. Но однажды, раздражившись на высокомерие мертвого (якобы!) стекла, сам возьмется открывать тайны сущего иного мира. Первые недели и месяцы они вдвоем с Зиночкой любовались в линзы и микроскопы, смеясь, примеривали разные очки, Юлиус, тогда красивый и странный как куколка, казался Зиночке волшебником. А старик Иван Егорович уехал. В Германию свою, предположила Зиночка, как и все остальные. Но весть о нем, о его смерти, пришла из сельца Столбы от русской женщины Евдокии Самотновой. Какая-то неправдоподобь была в этом малограмотном письме. Ни Юлиус, ни вместе, они не поехали в сельцо Столбы. Да и не приглашала их Евдокия Самотнова на похороны старого Ивана Егоровича. В нескольких корявых фразах сообщала о событии, и все.

Превозмогая странно отяжелевшую, покрытую уже слоем коры ветвь внутри себя, превозмогая ее, как тяжелую ношу, которая и рану нарезала, Юлиус под утро поднялся осторожно и пошел в детскую. И сидел у постели Эвангелины. Сидел скособочившись, устроив ветвь поудобнее, чтобы ей было хорошо и покойно распространяться по его рощам, полям и рекам. Чтобы, не тревожа ее, постараться не помнить о ней и любоваться на прекрасное свое дитя. Эвангелина шевельнулась, и Юлиус проворно убрался вниз, тут-то и дала знать о себе ветвь. Она вдруг со злостью ста змей хватила его в левый бок, под плечом. Надо было Юлиусу уходить. Эвангелина проснется и увидит его, немощного, надоевшего, присутствующего. Но нельзя не затопить плиту. Не поставить чайник, не достать из подпола продукты. Все надо было сделать для маленькой Эвы. Юлиус делал все методично, переносясь несколько на левый бок и осторожничая. Но когда он лез в подпол, уже не ветвь, а трехгранный штык веселился внутри него, потому что не могло быть живое существо таким ничтожно-бессмысленно злобным. За малое неудобство оно мстило не по-человечески.

Юлиус ушел, когда услышал наверху поскрипывание половиц: Эвочка вставала.

Она придет, думал Юлиус, придет к ним вечером. Она не сможет не прийти. В нем не было сегодня вчерашних высоких мыслей и решений о новой жизни дочери. Сегодня он просто хотел, чтобы дочь была рядом. И пусть не найдет она своего Генерала, отец будет с нею и сделает все, чтобы дать ей счастливую жизнь. Он все примет и перетерпит.

Ступив на твердый, блестящий от солнца снег, Юлиус остановился и оглянулся на свой дом. Он стоял серый, чуть скосившийся, но двухэтажный и на каменном фундаменте — старый древний дом. Что его жалеть? И если не было бы теперь там Эвы, то он покинул бы его с радостью.