Импульсивный роман - [29]

Юлиус, не зажигая света, сидел в диванной. Почему он выбрал эту комнату с неуютными диванчиками и самую холодную в доме? Наверное, потому, что она более всего напоминала ему все лучшее, что было у них с Зиночкой! Поблескивали подсвечники, вскинутые вверх, и туманом виделись свечи, легко двигалась от струи воздуха из форточки тяжелая портьера. Нежность вызывало в нем все это, нежность. Сколько времени прошло с тех пор, как ушли Зинаида Андреевна и Томаса, он не знал, но по-видимому, порядочно. А Уленьки все не было. И Юлиус с радостью подумал, как догадливо он все придумал, все уладил. Он чувствовал, что Эва ушла не просто.

А она уже входила в дом. Вторую половину дня она просидела у портнихи, так и этак перекладывая саржевый отрез, схваченный набыстроту из комодика, пока Томаса выходила из детской. Она слышала возбужденный разговор в спальне, Зинаида Андреевна всегда говорила громко, не чинясь. Эва видела отчуждение матери и сестры (об отце она вообще не думала), но беспокоила ее только — Томаса. Родители легко отошли на задний план и заняли соответствующие места. Она могла теперь совершенно спокойно отнестись ко всем их призывам и равнодушно — к жизни с ними. И не считала, что это дурно. Да в чем дело? На ее глазах барышни выходили замуж и забывали родителей, на что те не обижались, по крайней мере никто этого не знал. Те и другие ездили изредка друг к другу в гости и часто скучали в гостях, потому что становились все более чужими, ничего не имея уже, кроме крови, которая о своих родственных частицах и ощущениях не заявляла. Вот Томаса ей была нужна. Эвангелина должна начать новую жизнь, как приличествует девушке из хорошей семьи, не одна, а с компаньонкой, подругой, сестрой, теткой. И лучше некрасивой или пожилой. Так прямо Эвангелина не думала, но это жило в ней и двигало всеми ее инстинктами, как двигают машинально точные механизмы грубыми рабочими частями. Да и любила она Томасу. По-своему. Последний час она провела на улице, потому что у портнихи сидеть было уже неприлично. Она издали различила голос матери. Ушли.

Войдя в дом, Эвангелина зажгла лампу в передней и постаралась спокойно осмотреться. Это у нее не получилось, потому что ей показалось, что в диванной кто-то ходит. Эвангелина судорожно загасила лампу — так «кто-то» не сможет ее найти и убить. Она стала дрожащей рукой скидывать с двери цепочку, которую сразу накинула, как вошла. А КТО-ТО страшный топал по коридору и звал ее завывающим голосом: «Эва-а-анге-ли-и-ина…» Она рвала цепочку в диком страхе и только боялась прикосновения ЧЬЕЙ-ТО руки, чего она не вынесет — умрет от страха.

— Эва, — сказал КТО-ТО тихо, совсем рядом, и она, прижавшаяся к так и не открытой двери, узнала голос отца. Перед нею стоял Юлиус. Видя ее одичалые глаза, он стал быстро говорить, что это он, чтобы она не боялась, что все хорошо. Он улыбался. И Эвангелина пришла в себя. Она дала снять с себя пальто, и шаль, и шапочку, и они пошли медленно по дому, и Юлиус на пути зажигал все лампы и свечи. Он все время говорил что-то, вернее приговаривал для успокоения дочери, ставил чайник, доставал сухарики и об этом обо всем говорил, а Эвангелина сидела на стуле и дрожала от непрошедшего ужаса. Они выпили чаю, и Юлиус, посмотрев на часы, робко сказал, что если идти, то сейчас, а если не сейчас, то тогда уже завтра. Он не спрашивал, где была Эвангелина, и не говорил ничего об отъезде. Он ни о чем сегодняшнем вообще не говорил, а Эвангелина все время об этом думала и вспоминала, что сказала утром об отце и что именно это не простила ей, в сущности, Томаса. И что ее уход и сестра и мать приняли спокойно, иначе без нее не ушли бы. А отец остался сторожить магазин — так хотела она думать и так думала. О том, что отец любит ее больше, чем Томасу, она догадывалась, но размышлять об отцовской любви? Тема ли это для размышлений? Смешно.

А Юлиус волновался необыкновенно. Это не было заметным, пока они пили чай и ему приходилось суетиться, но стало заметным, когда с чаепитием было покончено и они остались сидеть вдвоем в большом и пустом доме. Стало заметным. Но не для Эвы.

Юлиус видел испуг дочери и понял, что она не рассчитала своих сил. И понял еще, что Эва уходит от них, не имея на то мужества. Юлиус взглянул на дочь. Равнодушен и нечеток был ее ускользающий взгляд. Они впервые остались вот так вдвоем, и Юлиус считал, что обязан сказать дочери что-то важное — может быть, самое важное в ее и его жизни. Он чувствовал, что иного момента не будет. Такого. Но мучился этим и ничего не говорил. Тем более что она и не смотрела на него и уж ничего не было в ней от ждущего откровений ребенка. Откровений от него, Юлиуса? А он все взглядывал и взглядывал на дочь, поражаясь в который раз черноте ее вьющихся волос, белому выпуклому лбу, светло-карим глазам, прелестному безбровию. Откуда взялось такое чудо у них с Зиночкой? Зиночка была другая, некрасивая красавица для него, с хорошей, теперь несколько тяжелой русской фигурой и светлым скуластым личиком. Он, говорят, был красавчиком, но совершенно в другом роде. И подозревать он Зиночку не мог. Юлиус улыбнулся. Кроме него, никто Зиночку Талмасову, своенравницу, не пытался соблазнить. Приезжий родственник из Германии, увидев маленькую Эвангелину, ахнул и сказал, что она вылитая тетушка Аннелоре из Саар-Брюккена. Но Юлиус вдруг ужасно рассердился на родственника, что даже Зинаида Андреевна успокаивала его, удивившись такому Юлиусу, какого она не знала. Но если бы она хоть краем слышала об истории в Саар-Брюккене, то, возможно, и сама бы напугалась, и еще больше. Юлиус потом, после отъезда родственника, стал рыться в старых отцовских (Егория Ивановича) бумагах и портмонетах, которые так и лежали в отдельном столике. Не в бумагах и портмонетах, а под устилавшей дно ящичка старой картонкой нашел Юлиус дагерротип с надписью по-немецки, готическим неясным почерком. Немецкий он когда-то в детстве, при Егории Ивановиче, знал, но потом забыл. У деда — помните его? — была своя теория, отличная от обычных национальных. Он считал, что если отдал душу, тело, детей России, то и должен это честно держать до конца. И таким учил быть внука. Сел на один стул — и сиди на нем. Не нравится — пересядь. Но не скачи, как бес, на обоих. Не думай, что ты один такой хитрый и сможешь удержаться на двух. Он Егория по-своему уважал за твердость, хотя и иного толка, чем у него: язык забыть, родственников не привечать, слез не лить.