Импровизация на тему любви для фортепиано и гитары - [2]

   — Не брошу, — спокойно сказал я, жуя бастурму. — Куда мне от вас деваться? Интересов мало, бабы особо не волнуют, денег хватает. Как у вас, только музыка и есть.

   — А славы не хочется? — взгляд Шалвы стал подозрительным. — Ведь ты можешь, ты талантливый. Очень многие об этом говорят, даже консерваторские мои приятели, — знакомства-то по всей Москве, сам знаешь.

   — Что слава? — я удивился. Мы раньше никогда не касались таких тем. Пожал плечами. — Слава… Адов труд ради миражей и несвободы. Зачем?

  Шалва закивал головой: «Ты прав. Наличие обязательств и условностей мешает жить. Да и я такой же». Что-то показалось мне в разговоре странным, фальшивым, ненужным сейчас, но я не придал этому значения. В чём мог лукавить передо мной мой друг, которого я знаю вечность…

   Шалва допил пиво и глянул на часы: «Домой пора. Обход сделаю, и поеду. Подвезти?» — И опять мне почудилась странное: Шалва прекрасно знал, что я не езжу на машинах, если можно дойти пешком, — не люблю. Я покачал головой, тоже допил пиво. Шалва протянул мне влажную ладонь и, смешно семеня короткими ногами, заспешил в сторону кухни. А я смотрел ему вслед и думал, зачем он каждый вечер надевает фрачную пару, зачем два раза в неделю отдает её в глажку и раз в три месяца в чистку, зачем он специально ездил за ней в Милан, хотя мог купить или пошить в Москве не хуже. Ведь не для того же, чтобы встретить в шесть вечера первых гостей, иногда появиться в зале, благосклонно кивнуть моим фортепианным пассажам и постоянным посетителям, изредка подходя к их столику, что почитали за честь. Тогда зачем?

   Я неожиданно для себя попросил принести ещё пива, посидел полчаса и решил, что надо идти. Зашёл в свою комнатушку, которую Шалва упорно именовал гримёрной, поменял потную рубашку на тонкий свитер и тоже пошёл домой. Я не знал тогда, какие изменения ждут меня впереди, какие разочарования и обретения. Теперь удивляюсь, как быстро может поменяться то, что устоялось, кажется, на всё обозримое будущее. Наверное, зря удивляюсь.

   Жил я неподалёку. Погода наконец пришла тёплая; я погулял минут сорок, раздумывая о себе и о Шалве. Вообще-то я старался минимально заморачиваться мыслительными процессами, потому что доверяю только ощущениям и поступаю соответственно. Но, в конце концов, невозможно совсем не думать. Почти семь часов я играл с короткими перерывами, а когда руки касаются клавиш, все мысли разбегаются, и голова становится абсолютно пустой. Я давно заставил себя привыкнуть к этому. Импровизации даже на простенькие темы не терпят размышлений; любая мысль сбивает живущие сами по себе пальцы. Время поразмышлять приходит после, и то если есть настроение. Настроение сложилось, и я, прогуливаясь, думал о себе и Шалве.

   Я окончил «Гнесинку» в мёртвые для творческих людей годы. Замечу кстати, что я не настолько самонадеян, чтобы считать себя творческим человеком, — простой ремесленник и всё тут. Но время коснулось и меня, — я долго мыкался в поисках работы. Молодой пианист никому не был нужен, кроме расцветших пышным цветом бандитских кабаков. А «Таганку», как, впрочем, и остальное из подобного репертуара, играть не умел. Смог бы, конечно, но получалось плохо, не так, как требовалось.

   Однажды после исполнения какого-то блатного попурри ко мне подошёл бычара в золотых часах и цепях.  Минуты две задумчиво смотрел на меня, а потом здоровущим кулаком дал в морду. Я рухнул на пол, он нагнулся, приблизив ко мне жирное лицо. Погрозил толстым пальцем, в который навеки врезалось дутое золотое кольцо. «Ты,  интеллигент задрюченный, вошь мелкая, — медленно проговорил он, — ты, сволочь, наши песни не погань». Его глаза с широкими тёмными зрачками почему-то смеялись. «Ещё раз встречу где — убью». С тех пор я никогда не вплетал в свои импровизации темы, даже отдалённо похожие на то, что через время навсегда обрело название русского шансона.

   Случайные заработки надоели — хотелось уверенности;  думал даже научиться какой-нибудь работе, класть кирпичи, например, но с чего-то вдруг дал в бесплатную газету объявление о том, что молодой и красивый краснодипломник «Гнесинки» готов обеспечить интеллигентное музыкальное сопровождение на торжествах интеллигентных людей. И первым, кто позвонил мне, был Шалва. Он как раз открывал свой «Концертиум» и изъявил желание послушать меня. Я поехал, глянул на Шалву, на его детище и сразу понял, что работа найдена. Осталось понять, возьмут ли меня. Сел за рояль, это был редкий тогда немецкий кабинетный инструмент. «Что вы хотели бы послушать?» — спросил у Шалвы. Он неопределенно пожал плечами: «То, что вы сами любите, наверное». Тогда его грузинский акцент был ещё заметен. И я, повинуясь плохо объяснимому желанию, сыграл часть второго этюда Скрябина. Эта немыслимая музыка всегда виделась мне огромными знаками вопроса, улетающими в пустоту, а пустота затягивает, поэтому мои пальцы понеслись вперёд сами. Я вдруг впал в то редкое состояние, когда не я исполняю музыку, а она играет мной, водит в странных мирах, в которых привычные и грубые истины нашего земного существования извращены до рафинированной красоты и даже гармонии, а простым житейским понятиям места нет.