Империя солнца - [105]

— Наньдао?… Большой стадион? — Прайс обернулся к Джиму с видимым интересом, с простодушным интересом фанатика. — И сколько же ты там просидел, а, пацан?

— Три дня, — ответил Джим. — Или нет, наверное, дней шесть. Как раз пока война не кончилась.

— Да он считать не умеет.

— Зато, сдается мне, он замечает все, что нужно, лейтенант.

— Это уж точно. Это наверняка. Шастает вокруг и вынюхивает. Ну, пацан, и что же ты там видел, на этом стадионе? — Прайс эдак по-свойски подмигнул Джиму. — Оружие? Склады?

— Там в основном машины, — принялся объяснять Джим. — По крайней мере пять «бьюиков», два «кадиллака» и еще «линкольн-зефир».

— К черту машины! Тебя что, в гараже рожали? Что еще ты там видел?

— Кучу ковров и всякой мебели.

— Что, шубы? — вмешался Таллох. — Лейтенант, на тамошних складах артиллерии не было. А как насчет виски, а, сынок?

Прайс выдернул у Джима из рук «Лайф».

— Брось ты это дело, глаза испортишь. Слушай, что тебе говорит мистер Таллох. Ты видел там виски?

Джим отступил на шаг, так, чтобы между ним и этим психом оказались авиационные короба. Руки у лейтенанта, словно от возбуждения, от ощущения близости спрятанных на стадионе Наньдао сокровищ, снова принялись кровоточить под бинтами. Джим знал, что лейтенанту Прайсу больше всего хотелось бы сейчас остаться с ним наедине и забить его насмерть, не потому, что он такой жестокий человек, а просто потому, что только зрелище переживаемой другим человеком боли может прогнать картину тех страданий, которые пришлось перенести ему самому.

— Там вполне могло быть и виски, — тактично сказал он. — Там было полным-полно баров.

— Баров?… — Прайс перешагнул через лежащие на полу блоки «Честерфилда» и изготовился ударить Джима по лицу. — Я тебе сейчас покажу бары…

— Коктейль-бары, шкафы такие для спиртного — по крайней мере штук двадцать. А в них вполне могло быть виски.

— Это просто отель какой-то. Таллох, что у вас тут, ребята, была за война такая? Ладно, пацан, что еще ты там видел?

— Я видел атомную бомбу, которую сбросили на Нагасаки, — ответил Джим. Голос у него стал чистым и звонким. — Я видел белую вспышку! А теперь война кончилась?

Мужчины вокруг, все в поту, отложили коробки и банки. Лейтенант Прайс смотрел на Джима, он был удивлен этой последней его фразой, но уже был на грани того, чтобы в нее поверить. Он прикурил сигарету, и в этот самый миг над лагерем пронесся американский самолет, одинокий «Мустанг», который взял курс домой, на базу, на Окинаву. Сквозь рев двигателей Джим прокричал еще раз:

— Я видел атомную бомбу!…

— Н-да… должно быть, ты ее на самом деле видел.

Лейтенант Прайс поправил повязки на кровоточащих кулаках. Он яростно затянулся сигаретой. Глядя на Джима голодным взглядом, он подобрал со стола экземпляр «Лайф» и вышел из караулки. Сквозь утихающий вдали над полями рокот авиационного мотора они слышали, как он ходит взад-вперед по тюремному двору и стучит о решетки свернутым в трубку журналом.

36. Мухи

Лейтенант Прайс — он что, и в самом деле поверил в то, что его отравила атомная бомба? Джим шел через плац-парад, поглядывая по сторонам на пустые бараки и спальные блоки. Солнце било в открытые окна, так, словно обитатели всех этих комнат только что попрятались, заметив, что он уже близко. Упоминание о налете на Нагасаки в сочетании с добычей, которая ждала Прайса на стадионе в Наньдао, слегка остудило бывшего офицера Нанкинской полиции. Джим около часа помогал взрослым разгружать короба с гуманитарной помощью, и Прайс не стал возражать даже тогда, когда Таллох оделил юного рекрута плиткой американского шоколада. Образы, связанные с насилием и голодом, перемешались у Прайса в голове и существовали бок о бок — уже давно, все те годы, что он провел в плену у нанкинских китайцев-коллаборационистов.

Держа в руках банку «Спама» и пачку журналов «Лайф», Джим взобрался по лестнице и вошел в нижний вестибюль блока D. Он задержался у доски объявлений, разглядывая выцветшие лагерные бюллетени и приказы коменданта. Потом зашел в спальни и принялся ходить вдоль выстроенных рядами коек. После исхода заключенных японцы сломали все самодельные выгородки, так, словно надеялись найти что-то ценное в этой мешанине из грязных, в пятнах мочи матрацев и мебели, сколоченной кое-как из планок от упаковочных ящиков.

И все же, несмотря на царившее в лагере запустение, он, казалось, был готов в любой момент принять должное количество постояльцев. Возле блока G Джим зацепился глазом за спекшуюся землю, на которой остались глубокие, годами наезженные колеи от железных колес раздаточных тачек, и все сходились в одной точке, возле кухни. Он постоял в дверях своей комнаты, почти не удивившись тому обстоятельству, что журнальные вырезки по-прежнему пришпилены к стене у него над койкой. В последние минуты перед тем, как отправиться в Наньдао, миссис Винсент сорвала с его выгородки занавеску, удовлетворив многолетнее желание занять всю комнату. Занавеска, аккуратно сложенная, лежала у Джима под койкой, и он поймал себя на желании натянуть ее заново.

В комнате стоял легко узнаваемый запах, запах, которого он не замечал все эти годы, разом притягательный и неоднозначный. Он понял, что именно так пахло тело миссис Винсент, и на секунду ему показалось, что и она тоже вернулась в лагерь. Джим растянулся на койке миссис Винсент и, балансируя банкой «Спама» на лбу, стал рассматривать комнату под этим непривычным углом зрения — привилегия, которой он ни разу не удостоился за все то время, которое здесь прожил. Его притулившаяся к дверному косяку выгородка, сильно смахивала отсюда на один из тех нелепых шалашиков из циновок и старых газет, которыми шанхайские нищие обстраивали на ночь собственное тело. Должно быть, он часто казался миссис Винсент чем-то вроде зверя в логове. Ничего удивительного, думал Джим, рассматривая экземпляр «Лайф», в том, что его присутствие так сильно раздражало миссис Винсент, что она настолько остро хотела от него избавиться — хотя бы и посредством его, Джима, смерти.