Империя, которую мы потеряли. Книга 2 - [74]

Юношу на пороге жизни встречало строгое общественное мнение и сразу указывало ему высокую, простую и ясную цель. Смысл жизни был заранее установлен общий для всех, без всяких индивидуальных различий. Можно ли было сомневаться в его верности, когда он был признан всеми передовыми умами и освящен бесчисленными жертвами? Самый героизм мучеников, положивших жизнь за эту веру, делал сомнение психологически невозможным. Против гипноза общей веры и подвижничества могли устоять только люди исключительно сильного духа. Устоял Толстой, устоял Достоевский, средний же человек, если и не верил, не смел признаваться в своем неверии.

Теперь наступает другое время, чреватое многими трудностями. Настает время, когда юношу на пороге жизни уже не встретит готовый идеал, а каждому придется самому определять для себя смысл и направление своей жизни, когда каждый будет чувствовать себя ответственным за все, что он делает, и за все, чего он не делает.

Выбирать ему придется самому, притом безотносительно к какой-либо внешней цели, а только в соответствии с запросами и склонностями собственного духа, и, следовательно, самою силою вещей он будет приведен к тому, чтобы сознать самого себя и осмыслить свое отношение к миру, — а мир будет лежать пред ним весь открытый, не так, как было с нами, которым общественное мнение воспрещало зачитываться Фетом под страхом по крайней мере насмешки. И потом, вырастая, он будет собственной личностью отвечать за каждый свой шаг, и ничто ни разу в течение всей жизни не снимет с него этой свободно-сознательной ответственности.

Из этого прошлого интеллигенция выносит не только духовную нищету и расстройство нервов, но и некоторое положительное наследство. Тирания общественности искалечила личность, но вместе с тем провела ее чрез суровую школу. Огромное значение имеет тот факт, что целый ряд поколений прожил под властью закона, признававшего единственным достойным объектом жизни — служение общему благу, т. е. некоторой сверхличной ценности. Пусть на деле большинство не удовлетворяло этому идеалу святости, но уже в самом исповедании заключалась большая воспитательная сила. Люди, как и везде, добивались личного успеха, старались изо дня в день устроиться выгоднее и при этом фактически попирали всякий идеализм; но это делалось как бы зажмурив глаза, с тайным сознанием своей бессовестности, так что как ни велик был у нас, особенно в верхних слоях интеллигенции, разгул делячества и карьеризма— он никогда не был освящен в теории. В этом коренное отличие нашей интеллигенции от западной, где забота о личном благополучии является общепризнанной нормой, чем-то таким, что разумеется само собою. У нас она — цинизм, который терпят по необходимости, но которого никто не вздумает оправдывать принципиально.

Этот укоренившийся идеализм сознания, этот навык нуждаться в сверхличном оправдании индивидуальной жизни представляет собою величайшую ценность, какую оставляет нам в наследство религия общественности. И здесь, как во всем, нужна мера. То фанатическое пренебрежение ко всякому эгоизму, как личному, так и государственному, которое было одним из главных догматов интеллигентской веры, причинило нам неисчислимый вред. Эгоизм, самоутверждение — великая сила; именно она делает, западную буржуазию могучим бессознательным орудием Божьего дела на земле. Нет никакого сомнения, что начинающийся теперь процесс сосредоточения личности в самой себе устранит эту пагубную односторонность.

О чем говорит Гершензон? Гершензон очень прозорливо говорит о том, что мы сейчас видим к примеру в США — о тирании общества. И о том, какие типы оно порождает.

Русская интеллигенция избрала своей миссией служение общественному благу, но не в утилитарном смысле (хотя были и такие кто шел в земские доктора) а в возвышенном — то есть борьба за «Царствие Божие на земле». А это привело к тому, что простая, ежедневная работа стала проявляться как тягло и ярмо и в целом — ежедневное улучшение жизни своей и вокруг себя, обычной, повседневной работой — стало бессмысленным. Соответственно, повседневная жизнь не улучшалась, но это не потому что проклятый царизм мешал, а потому что каждый плохо выполнял работу на своем месте.

Второе — та самая тирания общества и как следствие — неразвитость личности, пренебрежение к правам личности. Гершензон ставит вопрос: в том, что у личности нет прав, виноват царизм или и общество, возглавляемое интеллигенцией — тоже? А этот вопрос для интеллигенции — как плевок в лицо, потому что интеллигент не может даже в мыслях допустить, что он в чем-то не прав. И тем не менее…

Агрессивная тирания общества, когда уже со школьной скамьи оно говорит тебе, что делать, контролирует каждый твой шаг — приводит к вымиранию личности и формированию стада. Агрессивного, догматического, нетерпимого — такого, которого не дает развиваться личности больше, чем любой тоталитарный режим.

И хотя для нас сегодняшних Гершензон не актуален — он актуален скорее для США — но кое-какие вопросы я все-таки поставил бы

— В какой мере интеллигенция виновна в формировании агрессивного человеческого стада тридцатых годов и не несет ли она наравне со Сталиным ответственность за то что произошло в году 1937-м.