Империя, которую мы потеряли. Книга 2 - [153]

Замечательно, что с банальным радикализмом в этом отношении совершенно сходится банальный консерватизм. Когда радикал указанного типа рассуждает: внешняя мощь государства есть фантом реакции, идеал эксплуататорских классов, когда он, исходя из такого понимания, во имя внутренней политики отрицает политику внешнюю, — он в сущности рассуждает совершенно так же, как рассуждал В. К. фон Плеве. Как известно, фон Плеве был один из тех людей, которые толкали Россию к войне с Японией, толкали во имя сохранения и упрочения самодержавно-бюрократической системы.

Государство есть “организм”… совершенно особого свойства. Можно как угодно разлагать государство на атомы и собирать его из атомов, можно объявить его “отношением” или системой “отношений”. Это не уничтожает того факта, что психологически всякое сложившееся государство есть как бы некая личность, у которой есть свой верховный закон бытия.

Для государства этот верховный закон его бытия гласит: всякое здоровое и сильное, то есть не только юридически “самодержавное” или “суверенное”, но и фактически самим собой держащееся государство желает быть могущественным. А быть могущественным значит обладать непременно “внешней” мощью. Ибо из стремления государств к могуществу неизбежно вытекает то, что всякое слабое государство, если оно не ограждено противоборством интересов государств сильных, является в возможности (потенциально) и в действительности (de facto) добычей для государства сильного….

Отсюда получается тезис, который для обычного русского интеллигентского слуха может показаться до крайности парадоксальным: Оселком и мерилом всей т. н. “внутренней” политики как правительства, так и партий должен служить ответ на вопрос: в какой мере эта политика содействует т. наз. внешнему могуществу государства?

Ни один из интеллигентов до Струве не мыслил подобным образом. Более того, интеллигенция боялась сильного и успешного государства, так как такое государство сможет с большей эффективностью угнетать. То что демократическое государство так же может быть сильным — как то в голову не приходило.

Вот тут кстати мы подходим к одному из ключевых заблуждений нашей интеллигенции, принесшей немало бедствий. Интеллигенция считала, что недостаток прав и свобод решается путем ослабления государства и отнятия у него возможностей контролировать и подавлять. То, что можно, подобно отцам-основателям США придумать систему гарантий, позволяющую совместить и сильное государство и права человека — нашим «отцам» как то в голову не пришло.

Идеи Струве были приняты в штыки. В начале XX века в России продолжали исповедовать космополитичный либерализм, который в Европе уже сменило «национальное грюндерство», иногда на пустом месте. Либералы отторгали национализм в любой форме, так как он был слишком «государственнической» позицией. Еще и потому, что в рядах русских либералов было много не русских — евреи боялись погромов, поляки — русификации. Считалось и то что активная внешняя политика проводится властями исключительно чтобы отвлечь общество от насущных внутренних надобностей.

Мережковский назвал Струве «зоологическим патриотом».

То что Струве говорил про русскую интеллигенцию — актуальности своей не потеряло и поныне, и изучая Струве, можно намного глубже понять причины многих наших исторических провалов (а это и 1917 и 1991 годы). И более того — Струве пришел к пониманию двоякости вины — интеллигенции и народа — в том что происходило. Интеллигенция не хотела учить (а вместо этого она безответственно встала в авангарде темного, не имеющего политического опыта народа) а народ не хотел учиться. Струве видит угрозу в той органической солидарности, в том инстинктивном взаимопонимании интеллигенции и народа в 1905 году. Интеллигенция оказалась “революционно-народнической”, а народ — “народником-революционером” Но в этом понимании — не народ подрос до уровня интеллигенции — а интеллигенция опустилась.

«Русская революция показала, что у народа нет своего особого “стержня”, своей “основы”, своего “цвета”, отличного от стержня, основы и цвета интеллигенции…Грехи русской революции — грехи общие, интеллигенции и народа. Разница только в том, что интеллигенцию мы всегда мыслим, как субъектов (физических или собирательных), которым их действия могут и должны быть вменены, тогда как к “народу” понятие вменения недопустимо. И процесс духовного и культурного лечения должен быть начинаем с “интеллигенции”. Но лекарством она не может позаимствоваться от народа. Народ сам нуждается не менее в том же лечении».

Струве видел, что считать происходящее «опытом взросления» уже слишком опасно — после краха первого парламентаризма и после всей той крови, которая пролилась и продолжает литься. Его поразило то, насколько равнодушно интеллигенция и левые — отнеслись к конституционному акту 17 октября, насколько он им был не важен. Ему не нравилось то, что русская интеллигенция, оголтело отталкиваясь от царизма, проявляла те же черты — одержимость, нетерпимость к другому мнению, доктринерство, неспособность к компромиссу. Не нравилось то, что правовая беспринципность власти встречает такую же правовую беспринципность интеллигенции, она попирает право так же легко как и власть. И в этом случае — в революции смысла не будет, потому что она не принесет освобождения.