Империя, которую мы потеряли. Книга 1 - [154]

На этом мрачном и отвратительном фоне можно упомянуть противоположный пример — пример католицизма в Польше. Поддержав общество в его стремлении к политической независимости, открыто встав на его сторону — католическая церковь стала одной из составляющих польского культурного кода. То, чего хотел, но так и не смог добиться Константин Победоносцев.

4. Улучшение положения рабочих. Практически все политические партии, что левые, что правые включали этот пункт в свою программу. Вопрос в том — как, в каком объеме он мог быть выполнен.

Есть такое выражение — premature welfare state, его в 1992 году ввел в оборот венгерский экономист Янош Корнаи, описывая проблемы Венгрии. Преждевременность заключается в том, что государство, ища общественной стабильности и точку социального консенсуса, обременяет бизнес чрезвычайно высокими налогами, больше чем он может оплатить и оставаться конкурентоспособным на мировом рынке. Это приводит к стагнации экономики, стагнации или даже падению уровня бюджетных поступлений и периодически повторяющимся экономическим кризисам, из которых государство вынуждено выходить, допечатывая валюту. Все мы знаем, что это решение ведет к инфляции, а инфляция — это тот же самый налог, причем налог в основном на рабочих и на средний класс, на потребителей, которые вынуждены уплачивать за товары более высокие цены. То есть, пытаясь поднять жизненный уровень «простого человека», не имея для этого экономического фундамента в виде мощной экономики, в которую уже произведены достаточные капиталовложения — мы другой рукой отбираем у него, только незаметно, в виде инфляции.

Нет никаких сомнений, что то же самое было бы в России. Россия не была готова обеспечить рабочему классу намного более высокий уровень жизни, чем тот который у него был.

Что произошло по факту? По факту рабочие потребовали существенного улучшения условий, бизнес в ответ устроил «забастовку капитала», тогда рабочие, а потом и сама власть в критической ситуации начала национализацию промышленности, чего она не хотела делать. Но она это сделала, а потом выяснилось, что денег действительно нет, а работать надо. Тогда государство, осознав себя собственником промышленности начало делать то что до него делали капиталисты — заставлять рабочих много работать за минимальную плату. Гайки все закручивались — и к 1941 году уже была уголовная ответственность за опоздание на работу. Так это противоречие разрешилось и преждевременное социальное государство создано не было.

5. Национального и полового (в смысле прав для женщин) равенства.

Увы, господа хорошие. Это — как ни крути, как ни поворачивай — крах русского национального проекта. На том этапе он оказался не только не востребован, причем совсем. Он породил реакцию в виде агрессивного интернационализма. Россия стала площадкой, на которой люди самых разных национальностей отстаивали то во что верили и чего хотели в будущем, причем русский народ оказался на удивление глух к национальному призыву белых и позволил интернационализму красных взять верх. Никого почему то не смущали ни не говорящие по-русски китайцы-каратели (китайцев Российская Империя завезла во время войны как гастарбайтеров), ни латыши с оружием, ни пленные немцы и австрийцы, которые вдруг сменили сторону и перешли на сторону левых. И до сталинских чисток СССР оставался крайне интернациональным, никого не смущали ни мадьяры, ни евреи, ни латыши на самых высоких государственных постах.

Эта ситуация для Европы почти уникальна. Напомню, что по итогам войны было сформировано только два многонациональных государства — СССР и королевство СХС (сербов-хорватов-словенцев) и одно бинациональное — Чехословакия. Ни одного из них сейчас не существует, в двух случаях из трех распад сопровождался катастрофическими событиями. В случае с СССР и Югославией (пришедшей на смену СХС) есть много параллелей в том при каких обстоятельствах они распались. Существовала основная нация, которая была самой крупной и понесла наибольшие потери при образовании и обеспечении выживания нового государства — и вторая нация (хорваты, украинцы), которые постепенно пришли к сепаратистскому проекту, причем на одной и той же основе (мы вынуждены жить в отрыве от Запада в союзе с дикарями). Причем национализм основной нации запаздывает в развитии и является не обдуманным, осмысленным проектом — а скорее судорожным, порой карикатурным копированием национального проекта противостоящей стороны: если у них национализм, то и у нас он должен быть. Но национальная идея так и не становится доминирующей, и даже после распада единой страны если «выигравшая» сторона завершает строительство своего государства на ценностях шовинизма и национального превосходства — то вторая сторона скорее ударяется по ностальгии по временам единой страны и предлагает ее восстановить, хотя это никому не нужно, а национал-шовинизм соседа становится все более опасным.

Сильно забегая вперед — тот СССР, который был сформирован по итогам 1917 года — долго не прожил, он тихо скончался где-то перед самой большой войной, а послевоенное время (1945–1953 годы) знаменуют собой адаптацию русского национализма под сталинизм и его победу. Отныне сам Сталин — русский человек, и немодно (и даже опасно) быть не русским, по всей стране идут массовые расправы с «неспокойными нациями» (высылка чеченцев, крымских татар, готовившаяся расправа с мингрелами), вообще поднимать национальный вопрос в любой форме становится опасным, а любая насмешка над русской историей — билет в тюрьму с очень невеселыми статьями. Именно этот «национальный ренессанс» позднего сталинизма и заложил то парадоксальное казалось бы обожание Сталина в России, понесшей огромные потери и вынесшей чудовищные страдания под тоталитарным режимом. Вряд ли СССР образца скажем 1932 года, не говоря уж о годе 1926 — сейчас бы заслуживал хоть каких-то добрых слов. Но таким «обходным путем» победивший при Сталине русский национализм, катастрофически проигравший в 1917 году — и заставляет снова и снова самых разных людей с ностальгией Сталина вспоминать…