Империя Четырех Сторон - [49]
Носильщики далеко не всегда приносили много золота, но они никогда не приходили в Кахамарку с пустыми руками. Они с удивлением наблюдали за своими надсмотрщиками, сидевшими в высоких седлах. Индейцы не могли понять, почему те так внимательно разглядывают их руки в тот момент, когда из походных мешков вынималось золотое содержимое перед тем, как оказаться на чаше мерных весов. А потом всадники спускались на землю и, не успев освободить ноги из стремян, принимались осматривать одежду носильщиков. Жители Тавантинсуйу не знали, что такое воровство и что такое уклонение от налогов. Все, чем приказано им было делиться, появлялось перед глазами сборщиков без утайки. Индейцы и не думали прятать на себе золото, и внимательные обыски только удивляли их. Испанские солдаты, тщательно, но тщетно разглядывая складки хитонов, начинали злиться. Носильщики примирительно улыбались. Солдатам казалось, что те издевательски посмеиваются над ними. В некоторых случаях индейцам крепко доставалось от надсмотрщиков, причем, совершенно зря, ибо те не могли знать закона «Не воруй, не лги, не ленись», благодаря которому веками жила страна. Ситуация накалялась. Писарро это заметил первым и спросил Атауальпу, почему его подданные все время глупо улыбаются.
– Они не могут вас, испанцев, понять. Что вы ищете?
– Золото. Украденное золото, – пояснил конкистадор.
– Украденное? – засмеялся Атауальпа. – У нас не воруют. У нас не знают воровства.
Захваченное в Тавантинсуйу золото было переплавлено конкистадорами в слитки. Редкие предметы, избежавшие этой участи, свидетельствуют о таланте и фантазии ювелиров доколумбовой Америки. Есть версия, что большая часть золота инков была спрятана в секретных хранилищах, которые не найдены до сих пор
– Везде воруют, – уверенно возразил Писарро. – И в Европе, и в Новом Свете. Я знаю, например, одного правителя, который украл у брата целую страну.
– Да, – вздохнул Великий Инка. – И, наверное, поэтому однажды ему пришлось отдать ее еще более вороватым пришельцам.
Слова Инки разозлили Писарро не на шутку. Он вышел из кельи, в которой держали вождя, при этом хлопнув дверью так, что охранник едва не выронил из рук алебарду. Но, побродив около импровизированной тюрьмы, вскоре вернулся к Атауальпе.
– Могу обещать, что обыски носильщиков прекратятся, а своим людям я передам о том, что в Тавантинсуйу нет воровства.
Золотых изделий становилось все больше. Какова их реальная стоимость в Старом Свете, в Кахамарке понимали только двое – сам Писарро и его ближайший друг, Диего де Альмагро. Чем больше блестели глаза у Диего, тем больше это беспокоило Писарро. Он понимал, что алчность друга рискует превратиться в болезнь. А может, де Альмагро уже был безнадежно болен?
– Диего, – спросил его Писарро, – что ты думаешь по поводу золота? Что нам делать с ним?
Вопрос был с подвохом. Франсиско уже давно решил, что бóльшую часть выкупа он отправит в Испанию, а меньшую разделит между солдатами.
– Как что? – рассмеялся Альмагро. – Теперь мы богаты. Мы так богаты, что можем купить самого короля.
– Хорошо, – продолжал Писарро без тени улыбки на лице. – А что ты будешь делать со своей долей?
Диего задумался и, запустив руку в густую бороду, почесал подбородок.
– Сначала побреюсь! – улыбнулся он. – Потом женюсь! А впрочем, зачем мне жениться? Теперь все красавицы света – и Старого, и Нового – мои.
Писарро ткнул друга эфесом меча в живот:
– Ты старый сатир, Диего! Тебе шестьдесят, а ты все о красавицах думаешь. А если вдруг не справишься? В этом деле золото не сильно помогает.
Диего слегка нахмурился. Видимо, в словах Писарро была доля правды, и они зацепили де Альмагро за живое. Годы, проведенные в Новом Свете, в сражениях и лишениях, в борьбе с дикими племенами и опасными животными, давали о себе знать.
– Тогда? Тогда я куплю себе кусок этого королевства и буду там делать все, что мне заблагорассудится. Напишу свои законы и буду карать за их невыполнение. Меня будут носить на руках до конца дней. Памятники мне украсят площади моей страны.
Писарро наморщил лоб и хмыкнул:
– Дружище Диего, сначала пойди и побрейся!
Де Альмагро постарался осклабиться так, чтобы его оскал, затерявшийся в дебрях густой бороды, был похож на доброжелательную улыбку, а не на гневную гримасу. На самом деле он разозлился на Писарро. Долгие годы странствий по неизведанным доселе просторам Нового Света словно законсервировали его разум и чувства. Впрочем, не только его. Все те, кто давно уже участвовал в конкисте и дожил в этих неласковых местах до шестидесяти, были похожи на библейских стариков, какими их изображали великие художники. Густые бороды, измученные суровые лица, глубокие морщины – и мощное, богатырское телосложение, более свойственное тридцатилетним воинам, чем престарелым авантюристам. Вот на этой тридцатилетней отметке – а может, даже и двадцатилетней, – остановилось их эмоциональное и душевное развитие. Конкистадоры оставались жестокими и непоследовательными, как дети. Они клялись друг другу в вечной дружбе, отдавая за товарищей самое дорогое – жизнь, и в то же время могли смертельно обидеться на пустяк. И не пустяк даже, а какой-либо незначительный штрих в отношениях. Неловкое движение руки, напоминающее оскорбительный жест. Или блуждающий взгляд. Ну что тут поделаешь? Не смотрит собеседник в глаза, и все тут. Но нет. За такую мелочь могли и на дуэль вызвать.
