Императрица Лулу - [28]

Она выскочила из дверей, её глаза встретились с глазами черноволосого офицера, молния сверкнула, выйдя из глаз и уйдя в глаза, и кошка улыбнулась, вернувшись в кабинет наследника престола, желающего — в будущем, ставши Императором Российским, одним разом покрыть свой грех, её грех и сделаться союзником великой империи, которая уже чрез несколько лет не на шутку могла грозить войною России.

— Буонапарте предполагает передать России триста миллионов ливров золотом в виде приданого и ещё пятьсот миллионов ливров в обязательствах Парижского банка как несвязанный беспроцентный кредит на пятнадцать лет. Без иностранного кредита России не подняться сейчас, Лулу, — озабоченно и тоже доверительно произнёс, словно бы не кошка сидела пред ним, а будто бы с Амалией он сейчас, как обычно, обсуждал государственные дела — после минут любви с Амалией они оба поднимались, разумеется, с ковра и переходили на кровать, он прижимался губами к её груди, брал в губы сосок, говорил: — Meine suesse Mama, du meine liebe suesse Mama.[24] В эти минуты говорил ей о государственном. А когда перед этим ставил её на ковёр, чтобы войти в неё сзади, говорил: — Meine kleine Stute, du meine suesse kleine Stute.[25] От Амалии, словно бы от кавалерийского вахмистра, постоянно пахло лошадьми. Если бы в минуту высшего блаженства, которого оба они достигали на ковре одновременно, она, обычно молчаливая, вдруг издала бы звонкое лошадиное ржание, он ничуть бы не удивился — с ее-то, Амалии, страстной любовью к лошадям. Но она в эти минуты только тяжело дышала с открытым ртом, мотая, действительно как лошадка, мотая из стороны в сторону головой, хотя перед этим, когда он только-только входил в нее, она произносила — Mein Hengst, du mein allerbester Hengst, o-o-o, der aller… — говорила в такт с его движениями, — beste… Hengst… in der Herde.[26] Так что только с Амалией он ещё с тех пор, как жива была бабушка, с тех самых пор чувствовал себя императором, а вовсе не через несколько лет, когда помазанником Божьим ощутил в — как это? — в деснице скипетр, в шуйце — державу, а на начинающей, значит, лысеть голове — дурацкую меховую тюбетейку, изукрашенную камнями; то-то смотрелся золотой православный крест на монгольской тюбетейке! Сидя на троне в алмазной короне на голове, со скипетром и державой в руках, в горностаевой мантии на плечах — во всём этом менее ощущал себя императором, чем стоя на коленях сзади Амалии со спущенными панталонами — на ковре пред кроватью — и слушая, что он самый лучший жеребец в табуне. Он самый лучший и самый главный. Er ist nicht nur groesser als alle anderen, sondern auch besser als alle anderen. Ja.[27]

— Триста тысяч ливров — сразу. Сразу сейчас триста тысяч.

Он зашагал по кабинету взад и вперёд, вновь завороженный этой суммой и уже забывши, в какой позе только что стоял перед женою. Вернулся к столу, взял с пюпитра письмо и потряс им перед кошкой, словно бы та могла сейчас сомневаться в правдивости его слов.

— И пятьсот после свадьбы. Пятьсот.

Засмеялся, засмеялся своим радостным колокольчиковым смехом, столь любимым в русском

— Ты понимаешь, целых восемьсот тысяч ливров за Аннет, которая вся-то со своими куклами и со своим гвардейским капитаном, с которым она занимается французской любовью, не стоит русской полушки. Это противоестественно — принимать мужчину в рот, только собаки облизывают друг друга, но если во Франции так принято, Бога ради… — он смеялся громче и громче, видя, как она вновь покрывается краской. — Я полагаю, император французов ничуть не менее вкусен, чем капитан русской конной гвардии. Ха-ха-ха-ха-ха!

Присел к столу, схватил перо, словно бы желая немедля подписать Императорский Указ, зелёный Преображенский рукав махнул по воздуху, когда он сам подвигал себе стул. Никакого беспокойства не чувствовал он сейчас, никакой неуверенности или неудовлетворенности — он был счастлив, словно бы нынешний разговор с Лиз происходил где-нибудь в июне, а не в феврале.

— Оставим это, Ваше Высочество. — Кошка вернулась, давно уже вернулась в февраль и его возвращала, всего лишь титуловав сообразно времени, возвращала в мерзкий питерский февраль, в котором он не мог сам, на свою выгоду, продать скомпроментированную им и компроментировавшую его сестрицу за восемьсот тысяч ливров золотом наглому узурпатору трона Бурбонов.

Вновь в единую минуту стал разбит и потерян, а к мамочке своей никак не мог поехать сейчас, потому что батюшка изволил приказать пребывать дома с женою, так — дома с женою. Только и смог, скорчившись, вымолвить из-за пюпитра, стараясь, чтобы слова прозвучали как можно тверже:

— Хорошо. Если ваши слова о деньгах правда, Анна останется в России. Амалия же… Мы найдём решение, сударыня.

Оба минуту молчали.

— Да, Ваше Высочество. Деньги будут… Любовь, — вдруг вне всякой связи произнесла она после паузы, — любовь…