Императорское королевство - [97]

Так, мучительно размышляя, Юришич еще раз пытается выяснить для себя и помочь Мутавцу разобраться в происходящем. Он хотел, правда, пойти за Петковичем, тем более что Рашула, казалось ему, тоже пойдет за ним. Ну и пусть! Он отказался от своего замысла, увидев, что Рашула остановился под окнами комнаты для свиданий, и сам, вопреки горькому опыту, направился к Мутавцу.

Недалеко от Мутавца, который все еще сидит на козлах возле караульного помещения, Ликотич и Мачек играют в шахматы. Рядом с ними, ничего не понимая, наблюдает за игрой Розенкранц, которого по случаю ухода Бурмута в город вторично прогнали из здания тюрьмы. Не желая говорить в их присутствии, Юришич позвал Мутавца на несколько слов в сторону.

А Мутавац словно не слышит. После той страшной встречи с Петковичем ему стало совершенно ясно, что Петкович ничего не может сказать об Ольге. И все, что он сказал и о чем кричал, не касается ни его, ни Ольги. Поэтому он ощутил сильное облегчение, хотя и ненадолго. Больше того, одна шальная мысль, долго запрятанная в глубоких тайниках, но постоянно тлевшая в нем, теперь вспыхнула, захватила, опьянила его: может быть, у Ольги после того, как она упала сегодня утром, случился выкидыш или начались преждевременные роды, и она вынуждена лечь в постель. Он принялся размышлять, насколько это возможно, и ему стало страшно: может, у нее действительно выкидыш, и она боится сообщить об этом. Но как бы там ни было, она могла с кем-нибудь послать обед; произошло, наверное, самое худшее! А может быть, самое радостное — она родила?

Глубоко врезались ему в душу слова Петковича о том, что Рашула хотел толкнуть его на самоубийство. И именно с помощью Петковича, но каким образом, это ему не ясно. Ему известно желание Рашулы, он чувствует это в каждом его слове, в каждом взгляде. Если бы он покончил с собой, он бы тем самым обрадовал не только Рашулу. Вероятно, и еще кое-кого, но это уже второстепенно. Важно нечто другое: все уверены в его смерти, а почему, если не потому, что он совсем к ней близок из-за болезни. И если ему суждено умереть, то не лучше ли было бы похоронить его где-то поблизости, куда Ольга, если будет на свободе, сможет приходить к нему, а не на позорном кладбище каторжников или под забором, как ему сегодня пели?

Петкович опять говорил о жертве ради жены. И это тоже глубоко врезалось в сознание Мутавца: надо жертвовать собой ради жены и ребенка. Может быть, перед смертью написать письмо, снять с Ольги вину? Он мог бы, разумеется, сказать об этом судье устно, но не останется ли и в этом случае позорное пятно на жене и ребенке только потому, что он осужден, не останется ли реальным весь ужас возможности увидеть Ольгу здесь, в тюрьме, и не может ли он этим умилостивить суд не арестовывать жену, а если ее уже схватили, то выпустить на свободу? Во всяком случае, было бы лучше, если бы его дитя могло сказать, что отец его из-за болезни и несправедливости (да, и несправедливости!) в отчаянии покончил с собой, чем осужден на каторгу.

Так, именно так думает он, но другая мысль подкрадывается незаметно: но может быть, ради Ольги и ребенка и стоит жить? Но как жить? Ясно ему только то, как можно умереть. Округлившимися глазами он тупо глядит в землю. Порой она представляется ему колыбелью, из которой он слышит зов жизни, а порой — могилой и все чаще могилой. И могила эта как холодный и черный глаз, который гипнотизирует его и манит все ближе и ближе к себе.

Мутавац очнулся и, словно распростившись с жизнью, недоуменно взглянул на Юришича: чего опять этому человеку надо? Ах да, кто-то говорил, что у Юришича было свидание. Он видел, значит, людей с воли, может быть, что-нибудь узнал об Ольге? Но если узнал, то, конечно, сказал бы ему прямо, тем более, если вести оказались добрыми, а если нет — то разве может его что-то еще интересовать? Он не сдвинулся с места.

— Неужели это самое приятное место для вас? — недовольно спросил Юришич и, заметив усмешку Мачека, сел рядом. — Вас как магнитом тянет к людям, которые желают вам зла. Вы из тех, кто придумывает несчастья, когда их нет.

— Какое несчастье? — осел в Мутавце вопрос, тяжелый, как свинец, удививший его вначале, потом сделавшийся безразличным.

Мачек хотел что-то возразить, но передумал. Размышляя, чем бы расположить к себе Мутавца, Юришич вспомнил о картинке. Он видел ее у него, значит, Рашула отдал. А записку?

Записку? Зачем Юришич пришел? Мутавац испуганно взглянул на караулку, вдруг какой-нибудь охранник слышал. Но охранники дуются в карты. Могли все-таки услышать. Рашула о ней ничего не говорит, и хорошо, пусть не говорит и Юришич. Мутавац сейчас думает о другой записке, да, о другой, о своей.

— Н-н-н-е-е-т зап… зап…

— Есть, — тихо говорит Юришич. Он ее видел и прочитал. Рассказал, как это произошло, что написано в ней, особо отметив, что Ольга получила его выходное пособие.

— Вы кое-что забыли, — осмелел Мачек; поначалу он думал, что Рашула ушел в тюремный корпус, но, встав, чтобы поднять упавшую фигуру, он сейчас увидел его под окнами комнаты для свиданий. — Рашула и мне записочку показывал (а так оно и было, когда они договаривались о публикации в газете статьи против Пайзла). Ольга пишет еще, что полицейские сыщики вчера угрожали ей арестом.