Императорское королевство - [110]

А народ этот, безголовая груда мяса, подползает все ближе. Прямо к нему.

— Быстрей, быстрей! — оживился Рашула. — Еще один сексер за скорость! Автомобиль, хи-хи-хи!

— Автомобиль, автомобиль! — глухо, как из-под земли или из чрева, откликается Наполеон.

— Какой автомобиль? Это не автомобиль! Я на доктора Колара подам в суд! Ложь! — взорвался Петкович и потряс кулаком. Он оскорблен, глубоко оскорблен.

— Ав-ав…

— Ребятки! Ребятки! — раздался крик в здании тюрьмы, вероятно, в канцелярии или комнате писарей. Это был крик безумный, хриплый, пронзительный, оборвавшийся на предельно высокой ноте. Потом что-то грохнуло, и можно было подумать, что здание тюрьмы вот-вот развалится.

Все во дворе вскрикнули, подняли головы вверх, только Рашула сохранил хладнокровие и как по мячу пнул ногой в копошившуюся груду человеческого мяса, которая в этот момент бухнулась перед ним на землю. И груда развалилась как разрубленная, и, как жуки, перевернутые на спину, Наполеон и Фонарщик задрыгали ногами, замахали руками, потом вскочили и оторопело вытаращили глаза, обиженные и ничего не понимающие: кто их ударил? А, опять Рашула!

— Вы нам обещали сексер! — кричит Наполеон; за сексер он простит ему этот удар, каждому по сексеру.

Все со страхом смотрят на окна тюрьмы. Что там произошло? Этот вопрос застыл у всех на лицах. Но в тюрьме снова воцарилась тишина. Бурмут напился, от вина его развезло, вот он и раскричался на кого-то. Но почему он их звал? Или он не их звал!

В следующее мгновение из дверей тюрьмы пулей вылетел Бурмут. Картуз съехал ему на глаза, руки судорожно мечутся в воздухе, как будто он отчаянно пытается за что-то ухватиться, чтобы не упасть.

— Ребятки, ребятки! Где начальник? Начальник! Ребятки!

— Что? Что случилось? — возбужденно спрашивает Рашула, но в душе он совершенно спокоен, ему уже все ясно. — Сбежал кто-нибудь?

На всех лицах можно прочесть тот же вопрос. Но Бурмут как-то странно посмотрел на него, потом повернулся к остальным, сдвинул картуз на затылок, набрал воздуха и заорал:

— Ворюги вы! Христопродавцы проклятые! Сколько раз говорил, вас нельзя ни на минуту оставить! Что? Что? А вот что: в канцелярии, ворюги вы эдакие, Мутавац повесился! Нет, не повесился, — он замолчал и в этот момент полностью протрезвел, — веревка у него лопнула, разбился.

— Вот как? А жив остался? — сверкнул белками глаз Рашула. — Да жив он! — растерянно крикнул он. — Вы пьяны, послушайте, он же там стучит!

И в самом деле, из тюрьмы, откуда совсем недавно донесся крик и грохот, снова послышался стук, громкий и частый. Опять головы задраны вверх, все пытаются разглядеть, что там происходит.

— Долой смертную казнь! — вопит Петкович, рванувшись вперед и тут же застыв на месте.

Кровь закипела в жилах Юришича, слезы навернулись на глаза, но он еще надеется.

— Папашка, папашка! — послышался из окна голос, но не Мутавца, а Дроба.

— Жив! Это тот, долговязый! — рассвирепел Бурмут. — Что за чертовщина, лужа крови, лужа крови! — и, не обращая внимания, что писари во главе с Рашулой кинулись в тюрьму, он побежал через весь двор и у ворот столкнулся с начальником тюрьмы, который бежал ему навстречу. Потрясенный выходкой Петковича и оставшись в канцелярии, он предался размышлениям о том, как хорошо было бы бросить службу и податься на пенсию, вечерком играть с приятелями в картишки, дурачка забивать или в очко резаться. Мечтания эти прервал шум, доносившийся из тюрьмы. Думая, что это опять Петкович куролесит, он долго колебался, но наконец, опасаясь порицаний начальства, вышел усталый, взъерошенный.

— Что такое? Где вы пропадали?

Он хотел было пожурить Бурмута за отсутствие, но Бурмут его опередил:

— Наверху, господин начальник, один заключенный пытался повеситься и зарезался!

— Как? Повесился и зарезался? Невероятно! А кто это? — ошеломленный начальник хотел было спросить: уж не Петкович ли, но заметил его во дворе.

— Мутавац, тот горбатый!

— Да как вы допустили! Где вы были? Он жив по крайней мере?

— Он мог перерезать себе глотку и при мне! Мертвый, вокруг лужа крови, черт его разберет!

— Ужас! Что за день, что за день! Так вы говорите — мертвый? — начальник совсем растерялся, бестолково засуетился. Что делать? Расспрашивать дальше или самому сходить к Мутавцу, а может быть, сообщить по телефону в полицию или же немедленно бежать в суд? Но брякнул колокол, вероятно, это доктор или санитарная карета прибыла.

В проходной темно, сейчас там пропустили женщину. Она стоит в сумраке с корзиной в руке, дышит тяжело, пробует отдышаться, прежде чем сказать что-то.

— Пожалуйста, пропустите, — с трудом переводя дух, говорит она охранникам, обступившим ее. — Это еда для господина Мутавца. От его жены, — и она наугад протягивает корзину охранникам.

— Для Мутавца? — громко смеется один из них, а смех этот такой странный, будто смеются в мертвецкой.

— Черт побери! Зачем ему теперь еда? — это Бурмут протолкался к проходной, и в его возгласе в первый раз чувствовалось что-то вроде жалости к Мутавцу. — Где вы были до сих пор? Целый день бедняга ничего не ел, напрасно ждал обеда. А теперь, теперь…

— Я прошу вас, сударь, — чуть не плачет женщина и, убедившись, что никто не хочет взять корзину, делает шаг во двор. Закутанная в платок, нос горбатый и сама вся сгорбленная. — Господин Бурмут, будьте милостивы.